Автор сей статьи - Мелф.

Пара слов в качестве преамбулы.
Не подумайте, что автор готовит себе отход на заранее заготовленные позиции. Факты, они и есть факты. Автор нижезапощенного:
не литературовед,
не филолог,
не историк.
Это не статья, не эссе, я вообще не знаю, что это.
Считайте это чем-то вроде признания в любви хорошему поэту.  Я действительно его очень люблю и постоянно перечитываю...
Впрочем, кидать сапоги и задавать вопросы можно. На вопросы отвечу - если обладаю необходимыми знаниями. Если не имею таковых - постараюсь узнать ответ у более компетентных людей...

Гай Валерий Катулл – первый известный нам древнеримский лирик – давно уже превратился в литературный «миф о Поэте». Изрядно поспособствовали этому немногие дошедшие до нас факты его биографии – провинциальный паренек родом из Вероны, что находилась аж на территории Транспаданской Галлии, приехавший завоевывать Рим мирным путем – так сказать, лирой и глаголом – и сумевший это сделать… Бурная жизнь… Трагическая любовь… Ранняя смерть… Прямо-таки романтический образ Поэта, красивая и печальная сказка.
Все это было – и гулянки по кабакам, и любовь, и смерть в возрасте чуть за тридцать, но неверно было бы, говоря о Катулле, ограничиваться этой красивой легендой. Прежде всего потому, что поэтическое наследие Катулла больше, глубже и интересней ее, соответственно, и подлинный образ Катулла-поэта (насколько можно судить из текстов) куда более своеобразен и многогранен, чем тот, что являет нам миф. Античные авторы недаром называли Катулла «ученым веронцем»…
Л.М. Гаспаров по результатам изучения его поэзии выделил три Катулловых ипостаси, три лика, если угодно, три маски, под которыми предстает нам поэт.
«Катулл-влюбленный». Самая популярная и «теплая» ипостась – стихи Катулла о Лесбии до сих пор читаются так, словно написаны ну пусть не вчера… но позавчера.
«Катулл-ученый». Юный провинциал и впоследствии столичный гуляка был одним из самых начитанных людей своего времени. Не говорю «образованных» - нам неизвестно, какое образование, кроме начального, мог получить Катулл в своей Вероне. Неизвестно, кто обучал его греческому языку… Возможно, ученого поэта сделала из него врожденная страсть к чтению. Судя по текстам, Катулл прекрасно знаком с греческой литературной традицией, особенно любимы им поэты-александрийцы. Известен катулловский перевод элегии Каллимаха «Локон Береники», сделанный им в подарок его другу оратору Квинту Гортензию. Кстати, перевод этот интересен тем, что в нем можно увидеть этакую литературную шутку «для своих»…
«Катулл-бранчливый», так называет Гаспаров Катулла, когда поэт недоволен состоянием мирового баланса. Если честно, наиболее симпатичный мне Катуллов лик. Потому что – вспомним печальный исторический опыт – далеко не каждому поэту удавалось не прогибаться под «хозяев жизни». И далеко не всякому – позволялось безнаказанно дергать льва за хвост. Катулл появился в Риме в очень смутное время, которое сейчас некоторые исследователи даже называют «римской революцией». Впрочем, не стоит считать, что насмешливые стихи, обращенные к Цезарю – это проявление так называемого «гражданского чувства» и уж тем более «гражданская лирика», так далеко Катулл не заходит – он просто смеется над очередной сплетней. Скорее всего, молодой Гай Валерий и не мог по-настоящему разобраться в хитросплетениях тогдашней римской политики… Но тем ценнее его стихотворные инвективы о могущественных гражданах, способных, мягко говоря, испортить нахальному юнцу его римскую жизнь. Катулл смеется над Цезарем потому, что тот комичен – делит своих девиц с дружком, смеется над Цицероном потому, что тот уже действительно забавляет своим растущим тщеславием… Но тем этот смех и ценен, что не имеет под собою никакой, пусть и гражданской, корысти.
Разумеется, Катулл смеется и ругается не только на «сильных мира сего» - достается от него и дружкам, и даже любимой Лесбии. А уж какой ядовитой слюною брызжет он в современников-графоманов!..
Все это, разумеется, чрезвычайно интересно, но мне бы хотелось рассказать о четвертой, обычно не упоминаемой или упоминаемой с опаской ипостаси Катулла. Да, была и четвертая. И можно догадаться, почему о ней ничего или почти ничего не писали ни в советские времена, ни в средние века – эта ипостась греховна или, говоря советским языком, преступна.
Я не знаю, как назвать ее, чтоб она органично вписалась в ряд замечательных гаспаровских определений. Во всяком случае, не могу подобрать точного русского слова. По-латыни это не составит труда: точней всего, наверное, называть этот лик поэта Catullus cinaedus… В неточном переводе – «Катулл гомосексуальный».
Грубое жаргонное словечко cinaedus часто встречается в стихах Катулла. Это заимствование, производное от греческого «собака». Изначально в Риме так называли танцовщиков, пляшущих под звуки тамбуринов и «непристойно» вихлявших при этом задом. Можно догадаться, что смазливые юноши-танцовщики не отличались слишком строгой моралью, а мораль римская мало отличала их от рабов, которых можно в любую дырку в любое время… Вскоре этим словечком стали называть пассивных гомосексуалистов вообще, а затем и всех тех, на кого падало подозрение в подобных страстях. «Cinaede Romule» - так обращается Катулл к Цезарю… В общем это даже не ругательство, просто грубое слово. Когда римляне хотели обругать, они выражались конкретнее и по-латыни. Для свободнорожденного римского гражданина нет ничего постыднее, чем быть в пассивной сексуальной роли, служить орудием удовлетворения чужой похоти – и нет ничего оскорбительнее, чем услышать в свой адрес «fellator» (букв. «хуесос»), «cunnus» (букв. «пизда»).
Вернемся к Катуллу. Во многих его стихах фигурируют персонажи, коим Катулл приписывает гомосексуальность, причем нередко пассивную. Само количество этих персонажей невольно наводит на мысль, что в Риме существовала, как сказали бы сейчас, «гей-тусовка» - и это один из катулловских кругов общения. Катулл, как и все нормальные поэты, не пишет о том, что ему безразлично – а об этих людях он пишет много, высмеивая их отдельные качества – изнеженность («Блудливый Талл крольчиного куда нежнее меха, нежней гусиной печени, нежнее мочки уха, слабей паучьей крепости и старческого члена…» (пер. М. Амелина) ), или, наоборот, неухоженность и неопрятность («Нет. я сказать не смогу, что хуже (простите меня, боги!) Пахнет -- Эмилиев рот или Эмилиев зад.» (пер. С. Шервинского)), или какие-то другие пороки – склонность к воровству, неразборчивости в связях и так далее. Или – просто какие-то забавляющие его черты внешности:
Ты — великан, Насон, но с тобой великана, который
впялил бы, нет, — Насон, ты ведь и задом велик. (пер. М. Амелина)
Отмечу, что ирония или прямые насмешки над внешностью у римлян не считались чем-то зазорным. Возможно, жизнь была настолько тяжела, что они рады были любому поводу улыбнуться.
Над одним из этих приятелей по имени Геллий Катулл насмехается именно за то, что тот предпочитает пассивную роль в оральном сексе:
Геллий, отчего твои розоватые губки
белизны снегов зимних, никак не пойму,
из дому поутру когда выходишь ты, днём ли,
отдых, полный нег, свой наконец-то прервав?
Точно не знаю, но молва не верно ли шепчет,
что насосаться мужским соком не можешь никак?
Так и есть, - вопит нутро от надрыва бедняжки
Виктора, - на губах знаки упорных трудов.
(Пер. М. Амелина. Прим. Мелфа – этот перевод я считаю чрезвычайно корявым, но другим в данный момент не располагаю)
Обратим немного внимания на героя этого – и не единственного! – стихотворения Катулла. Вообще Катулл довольно часто в стихах использует псевдонимы – если по какой-то причине не хочет называть подлинное имя персонажа. Это довольно прозрачный прием, если учитывать публичность римской жизни как таковой – все и всегда всё знают, все у всех на виду, и псевдонимы Катулла – просто деликатный жест, ибо всем известно, кого он наградил «никами» «Лесбия» и «Лесбий», например. По именам Катулл непременно называет друзей (Кальв, Цинна, Катон), общественно значимых личностей (Цицерон, Цезарь)… и тех, кому не счел нужным придумать псевдоним. Геллий – это последний случай. Имя это подлинное. Катулл вряд ли решился бы «просто так» использовать в стихотворении номен (родовое имя) одного из знатных римских родов. Видимо, этот Геллий действительно был притчей во языцех… А может, он был и вольноотпущенником, то есть формально он носит имя хозяина, а на деле может быть кем угодно – хоть бывшим мальчиком для хозяйских удовольствий…
Какой-нибудь пурист возразит: с чего же я решил, что Катулл принадлежал к римской «гей-тусовке»? Только потому, что он обзывает людей пидорасами, высмеивает геев? Так это же инвективы в стихотворной форме, ничего больше!.. Они предполагают оскорбления типа «трус, мот, жмот, пьянь, дрянь и пидорас!», зачастую не имеющие под собой никаких реальных оснований. Стоит вспомнить «инвективную» перепалку Криспа и Цицерона… С самим Криспом, конечно, дело темное, но вряд ли можно сомневаться, что он изрядно насмешил сограждан, обвинив Цицерона в пассивной гомосексуальной связи. Полагаю, уж этого римляне просто представить себе не могли… Опять же, не будем забывать, что инвективы – штука не такая уж безобидная. Если автор инвективы попадал в цель – адресат, как правило, приходил в ярость. Всем известно, как жестоко поплатился за свои язвительные выпады Цицерон, объявивший Марка Антония «невестой» Куриона.
Так что же, спросите вы, получается, что Катулловы инсинуации могут оказаться просто насмешливой болтовней, злой выдумкой?
Это не так.
Почему все и всегда – очарованные любовью Катулла к Лесбии – забывают про эти вот стихи:
Я украл у тебя, играя, медовый Ювентий,
поцелуйчик один, слаще амвросии он.
Но наказанье понёс за это: в итоге я больше
часа ко кресту, помнится, был пригвождён
и, оправдываясь, твою жестокость слезами
никакими смягчить, как ни старался, не мог
Ибо содеянному вослед с размякнувших губок
капли оттирать всеми перстами ты стал,
ничего моего присохшим там не оставив, —
точно мерзкая то ссущей волчицы слюна
После ж предал меня, беднягу, нападкам Амора,
роздыху не давал, всячески муча меня,
что из амвросии, перетерпев измененья,
поцелуйчик один стал чемерицы тошней.
Так как ты грозишь за любовь бедняге расплатой
лобызаний твоих больше я не украду. (пер. М. Амелина)
(Прим. от Мелфа – Перевод, на мой взгляд, коряв.)
Вот он – появился, вторая любовь Катулла. Вряд ли это было до Лесбии. Полагаю, что после.
Кому же они посвящены?
Ювенций. С латыни - «юноша, молоденький». Явный псевдоним. Кто был этот паренек, можно лишь предполагать – даже не задействуя фантазии. Казалось бы, псевдоним – это интригующе, Катулл хочет скрыть имя объекта своей порочной страсти, дабы не опозорить его и не опозориться самому, а ну как этот юноша принадлежит к какому-нибудь известному роду… Но я полагаю, вряд ли. В других стихах этого цикла (циклом я называю их условно) Катулл упоминает их с Ювенцием компанию – это известные по другим стихам некто Фурий и некто Аврелий, нищие гуляки, катулловы собутыльники (к слову, и Фурий, и Аврелий – опять же номены известных родов; то ли эти ребятишки выродки, то ли вольноотпущенники). Ну так вот, порядочные римские юнцы просто не общаются с подобной публикой. Мальчик Ювенций может оказаться кем угодно – хоть юным актером из Субуры… Впрочем, так ли уж важно, кто он такой?..
Да простят меня литературоведы, но я попытался придать стихам о Ювенции видимость цикла с единственною целью – как-то проследить историю этой любви (страсти, увлечения) Катулла.
Из вышеприведенного стихотворения могут следовать два вывода: или Ювенций искренне возмущен приставаниями Гая Валерия, или же просто кокетничает очень типичным образом – «я не такая, я жду трамвая» (ну, в Риме трамваев нет, возможно, он ждет некоего аутентичного транспортного средства…)
Что же дальше?.. А дальше очень любопытная ситуация. Читаем:
И себя, и любовь свою, Аврелий,
Поручаю тебе. Прошу о малом:
Если сам ты когда-нибудь пленялся
Чем-нибудь незапятнанным и чистым, —
Соблюди моего юнца невинность!
Говорю не о черни, опасаюсь
Я не тех, что на форуме толкутся,
Где у каждого есть свои заботы, —
Нет, тебя я боюсь, мне хрен твой страшен,
И дурным, и хорошим, всем опасный.
В ход пускай его, где и как захочешь,
Только выглянет он, готовый к бою,
Лишь юнца моего не тронь — смиренна
Эта просьба. Но если дурь больная
До того доведет тебя, негодный,
Что посмеешь на нас закинуть сети, —
Ой! Постигнет тебя презлая участь:
Раскорячут тебя, и без помехи
Хрен воткнется в тебя и ерш вопьется. (пер. С.Шервинского)
Итак, что происходит? Катулл поручает дружку Аврелию оберегать юношу и его нравственность. При этом, заметьте, ЗНАЯ, что Аврелия не назовешь гражданином, сдержанным в плотских страстях… Что это, собственно, за просьба такая?
Вообще-то ничего ненормального в такой просьбе, если воспринимать ее абстрактно, нет. У римлян вполне существовал обычай поручать кому-либо заботу о своей семье (если ты по каким-то причинам не можешь делать это сам), об отдельном члене семьи (совершенно нормальна ситуация, когда родственник из захолустья, клиент или просто друг просит кого-либо позаботиться, скажем, о юном сыне, проследить за его образованием etc. Не забываем, что такое Рим по сути. Одна большая семья.)
А вот если НЕ абстрактно… Влюбленный мужчина доверяет заботу о юном возлюбленном своему развратному приятелю. Зачем?..
Возможно, это насмешка над традициями хороших римских родов. Если это так – то перед нами зеркало, кривое стальное зеркало того времени (античность стеклянных зеркал не знала): во времена смуты некому больше и довериться, кроме как дружку, с которым вместе пили, хоть и знаешь, что это называется «пустить козла в огород». Здесь горькое поэтическое преувеличение, здесь грустный мазохизм – мол, знаю я вас всех, да что уж теперь…
Немного дикая моя идея (вызванная к жизни тем самым вопросом – ЗАЧЕМ?): Аврелий просто был физически значительно крепче Катулла и более стойким к выпивке, вот потому Катулл и доверяет ему приглядеть, как бы чего не случилось с пацаном, когда сам он уже лежит под лавкой…
Только не говорите, что вас хотя бы не позабавили последние строки, вот эти:
Ой! Постигнет тебя презлая участь:
Раскорячут тебя, и без помехи
Хрен воткнется в тебя и ерш вопьется.
Это не пустая угроза, не фигура речи. Речь идет о древнем наказании за активное мужеложство по отношению к свободнорожденным (вот уже чуть-чуть прояснилась личность Ювенция… впрочем, мы и так уже знаем, что он не раб).
Единственное, что непонятно – это откуда прекрасный (я действительно так считаю) переводчик Сергей Шервинский взял «хрен» и уж тем более ерша. Представляется картинка в духе Босха – сначала Аврелия кто-то имеет, а потом ему в задницу суют колючую рыбу…
Перевод М. Амелина – уже теплее:
«… будешь схвачен, и задние ворота
протаранят тебе морковкой с треском!»
Ну что вы хотите от населения аграрной страны!..
Правда, в оригинале заднице Аврелия угрожает не морковка - «…percurrent raphanique mugilesque!» - а… редиска. Или редька. Raphanus – это или то, или это.
…Но пока что Аврелий ходит без редьки в заднице, а Катулл понимает, что ох как зря доверился ему и доверил своего возлюбленного…
Всех Ювенциев цвет, причем не только
Ныне здравствующих, но живших раньше,
Даже тех, кому жить еще придется, —
Лучше денег ты сунь сему Мидасу
Без раба и ларца, чтоб он не думал
Впредь тебе докучать своей любовью.
«Разве ж он не красив?» — Красив, да только
Ни раба, ни ларца при нем не видно.
Что захочется, делай с ним, но помни:
Ни раба, ни ларца при нем не видно. (перевод С. Шервинского)
Катулл ревнует – и, похоже, не без причины. Мальчик Ювенций увлекся неким красавцем. Катулл беспомощно советует ему «откупиться» от этого нового кавалера - но вряд ли Ювенций хочет этого. Катулл еще более беспомощно указывает ему на бедность этого человека (возможно, даже не понимая, что именно что завуалированно называет Ювенция банальной шлюшкой, падкой на богатство).
Новое увлечение мальчика – тоже загадка. Злая ирония Катулла над бедностью этого человека может навести нас на неверный (по-моему) след: есть, есть персонаж, над нищетой которого Катулл безжалостно смеется: Фурий. У которого нет «ни раба, ни печки, ни ларя, ни паука, ни паутины». Но… тут мы промахнулись. Ибо:
Ни одного в такой толпе красавчика, что ли
нет, которого стал бы ты, Ювентий, ценить,
кроме как этот вот твой, из-под смертоносной Писавры
выходец, с виду – желтей, чем позлащенный кумир?
По сердцу он тебе, его предпочесть ты дерзаешь
нам, - не ведаешь ты, что за деянье творишь. (пер. М. Амелина)
Чтобы не создалось неверного впечатления, ибо я уже два раза позволил себе довольно резкие высказывания о переводах Амелина: я безмерно уважаю этого переводчика за непосильную задачу, которую он себе поставил – сохранить и смысл, и ритм стихов Катулла. Во всяком случае, Амелин весьма точен в том, что Катуллом написано…
Расшифровываем стихотворение.
Речь в нем не про Фурия и не про Аврелия (который тоже беден). Ибо увлечение Ювенция – «выходец из Писавры», не римлянин. Писавра – город в италийской области Умбрия. В примечаниях Амелин указывает, что «желтизна» - возможно, следствие неблагоприятного климата в этой области. Но мне почему-то сразу вспомнился Овидий, «Наука любви», где он пишет о женской походке: «Или бредет, как румяная умбрская баба…» Кажется, желтизна малярийная плохо сочетается с очень здоровым румянцем?.. Возможно, Катулл имел в виду, что избранник Ювенция действительно имеет такую сияющую рожу, что напоминает золотую статую. Простите, моей латыни пока не хватает на то, чтоб решить, кто прав…
Отметим несколько высокомерный тон Катулла - мальчишка предпочел румянорожего провинциала "НАМ". Нам - это, очевидно, т.н. "смешанный образ". Простите за каламбур, но, кажется, в голове у Катулла от страсти действительно смешались две его собственные личности. Ну какая разница, умбрский пьяный нищеброд или римский (типа Фурия и Аврелия)? "Нам" - тут Катулл имеет в виду другой свой круг... Правда, забыв, что этот его круг с мальчиками по кабакам не бродит...
Далее любовь Катулла становится все более несчастной. Впрочем, это же фатум поэта – несчастно влюбляться, причем однозначно в шлюх, разве нет?..
Ты, о всех голодов отец, Аврелий,
Тех, что были уже и есть поныне,
И которые впредь нам угрожают,
Вздумал ты обладать моим любимцем,
И притом на виду: везде мы вместе,
Льнешь к нему и забавам всяким учишь.
Тщетно. Сколько ни строй мне всяких козней,
Все же первый тебя я обмараю.
Если будете вы блудить, наевшись,
Я, пожалуй, стерплю. Но вдруг — о горе! —
Будешь голодом ты морить мальчишку?
Это дело ты брось, пока прилично,
Или бросишь, когда замаран будешь. (пер. С. Шервинского)
Это же мелкая месть, жалкая месть брошенного счастливому, побежденного победителю! Совершенно мазохически прикрываемая заботой о любимом: мол, ладно, трахай, только кормить не забывай…
А теперь самая, на мой взгляд, пронзительная нотка в этой истории:
Очи сладостные твои, Ювенций,
Если б только лобзать мне дали вдосталь,
Триста тысяч я раз их целовал бы.
Никогда я себя не счел бы сытым,
Если б даже тесней колосьев тощих
Поднялась поцелуев наших нива. (перевод С.Шервинского)
Это просто стихотворение, просто лирическое нежное стихотворение, любовная мечта.
Но не забудем горькую участь Катулла – он первый римский ЛИРИК. Первый поэт, осмелившийся писать о том, что творится в душе. В лично его душе…
Над ним посмеялись за это – жестоко, как это умеют римляне: смеяться над слабостями...
Вслед за чем и появилось это чудесное, грубейшее, беззащитное стихотворение:
Pedicabo ego vos et irrumabo,
Aureli pathice et cinaede Furi,
qui me ex versiculis meis putastis,
quod sunt molliculi, parum pudicum.
Nam castum esse decet pium poetam
ipsum, versiculos nihil necesse est;
qui tum denique habent salem ac leporem,
si sunt molliculi ac parum pudici,
et quod pruriat incitare possunt,
non dico pueris, sed his pilosis
qui duros nequeunt movere lumbos.
Vos, quod milia multa basiorum
legistis, male me marem putatis?
Pedicabo ego vos et irrumabo.

Ох и вставлю я вам и в рот, и в жопу,
Гниды гнойные Фурий и Аврелий!
Вы решили, что раз мои стишата
Столь игривы, то я и сам развратник.
Хоть к лицу целомудрие поэту,
Но стихам лицемерие излишне.
Тем они изощренней и острее,
Чем двусмысленней или непристойней,
Чем вернее щекоткой разохотят
Не сопливых юнцов, а тех матерых,
У которых не встанет и с лебедкой.
Прочитав про сто тысяч поцелуев,
Вы спешите к таким меня причислить?
Ох и вставлю я вам и в рот, и в жопу! (пер. Алексея Цветкова)

Кстати, это тоже в каком-то смысле "обманка". "Чистым быть полагается поэту Самому - а стишата обойдутся..."
Вам это вот катулловское утверждение никого, случайно, из Серебряного века не напоминает?.. Про то, что поэту "вообще не пристали грехи"?..

Здесь – по-моему, все известные переводы этого стихотворения, кроме одного, начинающегося со строк «Растяну вас и двину, негодяи…».
У меня тоже был, но не очень хороший – и я не помню, где он...

Кажется, вторая любовь Катулла тоже была несчастной… Но это, повторюсь, не повод делать из него штампованного «несчастного поэта». Вряд ли какой поэт счел бы такую литературную судьбу несчастливой – прошло 2000 лет, а я его помню и люблю. Вы тоже, правда?..