Тюдоры: уголовное право и смертная казнь.
http://antoin.livejournal.com/830401.html#cutid1

Миф об осуждении Тюдоров историками.
Есть люди, которые надеются понять какое-то историческое явление с помощью прежде всего цифирек, что рождает уникальные выводы, особенно в сочетании с наивной верой в то, что, например, поминальные списки Ивана Грозного — это полная и исчерпывающая опись всех, кто по-любой причине был казнён в его правление.
Не останавливаясь на ущербности такого метода, замечу, что, по моему глубокому убеждению, цифры бессмысленны без знания контекста.
Особенно, если речь идёт о 16 веке, где железобетонных цифр практически нет. Одно дело картина «безумный король из прирождённого садизма внезапно устроил Варфоломеевскую ночь и поубивал своих подданных» — и совсем другое дело реальные события, которые являются лишь одним эпизодом из долгой череды раздиравших страну гражданских войн, и состоят в том, что в начале очередной войны народ Парижа вспомнил, как гугеноты недавно пытались взять город штурмом, а потом морили осаждённых голодом, так что толпа подключилась к тому, что Гизы хотели сделать точечным уничтожением лидеров вражеской армии. Поэтому прежде чем перейти к цифрам, необходимо сформировать целостную картину правосудия в тюдоровской Англии.
Первое, что надо знать — это общие тенденции историографии по Тюдорам. Если говорить коротко, то в 19 и начале 20 века всё было просто: Генрих жестокий централизатор, Мария кровава, а Елизавета мать нации. Вигговская традиция исторической пропаганды как она есть. Примерно с 1940-х годов эта ситуация начала меняться. К 1960 году настоящее научное осмысление этого Генриха VIII и потомков уже было в полном разгаре, и главные лавры тут должен получить Джеффри Элтон, последовательно исследовавший все стороны правления Тюдоров. Естественно, что первой жертвой стали эмоциональные оценки и необоснованные обобщения. По мере освоения первоисточников оказалось, что Генрих не так уж и жесток, Мария не особенно кровава, а Елизавета не так велика, как казалось раньше (и казнила преступников намного жёстче, чем Генрих VIII). Яркие персонажи, достойные голливудского фильма, постепенно становились живыми людьми со своими достоинствами и недостатками, с ошибками и хорошими идеями, а Reign of Terror превратилось в обычную внутреннюю политику, не хуже и не лучше чем в другие века. Тем более, что введённые в научный оборот мнения обычных людей 16го века (не обиженных насмерть католиков) тоже были вполне сдержанными за некоторыми исключениями. В конце концов, кровавые тираны, которые рубят головы налево и направо, возможны только в воображении любителей фентези: в реальной системе сдержек и противовесов Европы непопулярный монарх быстро терял трон, а то и голову. Всё просто -- если кому-то отрубили голову вообще произвольно, то его коллеги задумаются, а не они ли следующие, и примут меры.
Сейчас никто уже не пытается однозначно оценить то или иное правление — учёные стараются не заниматься голословными обобщениями, а с максимально возможной точностью описать, что конкретно делали эти политики. Обобщения ведь — это первейшая дорога к искажениям, когда в итоге никто и не представляет себе реальный механизм абсолютной монархии. Изменилось не только понимание личностей, изменилось само представление о том, каким было устройство тогдашнего государства. Генрих VIII нравился старым авторам за обилие легенд от его жёнах и казнях, а сегодняшним авторам он интересен в первую очередь как монарх, при котором Англия сделала гигантский скачок от сеньориальной монархии, едва оправившейся от долголетних Войн Роз, к правовому государству Нового времени. Поэтому впредь если какой-нибудь публицист типа Джаспера Ридли и писал о Генрихе как о кровавом деспоте (Henry VIII: The Politics of Tyranny, 1985), то автор получал полные презрения рецензии, препарирующие все его уловки и искажения фактов, — в том числе от авторов, которые раньше сами писали про Генриха легенды, но потом признали ошибки. Упорствовали только редкие марксисты, просто потому, что для учёного признание своей ошибки — это нормальная часть научного процесса, а для марксиста это ведь означает признать не маленькую ошибку, а кардинальный слом своего мировоззрения. Впрочем, дело не в них, любой человек твердолоб, если видит в истории продолжение личных убеждений.
Разбирать государство Тюдоров здесь не место, это тема для отдельной заметки, а потому перейдём к непосредственной теме обзора, для удобства разделённой по теме мифов.

Миф о длинных руках английского правосудия.
Поскольку интересует нас смертная казнь, для нас важно в основном то, как судили за тяжкие преступления (felony). Прежде всего надлежит помнить, что процесс в то время двигала жертва преступления или её родственники. Без частной инициативы официальные лица шевелились крайне редко, поскольку функция правосудия виделась им в защите общества, а не абстрактных идей, и если общество не возмущается, значит, всё в порядке. Плюс, нормальной полиции в то время не было, и аппарат государственного принуждения сводился к редким констеблям и королевским судьям. Специально разыскивать скрывающихся от властей и расследовать преступления тоже было некому, кроме потерпевших.
Правом судить за преступления в теории common law обладал только король, а на практике - Court of King's Bench в Вестминстере, который посылал королевских судей с полномочиями, заверенными Большой Печатью, для заседаний в ассизах и квартальных судах. Ассизы — это специальные судебные сессии, рассматривавшие подавляющее большинство убийств, грабежей, взломов, изнасилований и краж. Англия была разделена на шесть округов, в каждом из которых проводилось в среднем два ассиза в год. Более низкой ступенью были мировые судьи, заседавшие ежеквартально и занимавшиеся менее серьёзными преступлениями. Кроме ассизов и квартальных сессий были и другие виды судов со своей узкой юрисдикцией (церковные суды, суды маноров, заседания шерифов, городской суд Лондона и т.д.), но для нашей темы эти тонкости не важны. Преступления, наказываемые смертью, всё же практически всегда были предметом рассмотрения в системе королевских судов, которые, как видите, действовали далеко не ежедневно.
Процесс начинался с того, что потерпевший искал ближайшего мирового судью и выкладывал ему свои обиды. Если судья верил рассказанному, то приказывал констеблю арестовать обидчика. Если констебль находил обвиняемого, то брал его под стражу (а если не находил, то дело не получалось) и приводил к судье, который опрашивал одновременно его, потерпевшего и свидетелей (тем самым соблюдалось правило habeas corpus - обвиняемый должен узнать от судьи, в чём его обвиняют). Если судья убеждался в невиновности обвиняемого, то дело закрывалось, а если требовалось более серьёзное разбирательство, то судья отпускал его под залог или заключал в тюрьму, если залог был обвиняемому не по карману.
Все свидетели и обвиняемые тогда ждали следующей квартальной сессии. На этой сессии большое жюри из 23-24 присяжных выслушивало материалы дела и опрос судьёй истца, ответчика и свидетелей. Далее жюри выносило или вердикт ignoramus («мы не знаем») и обвиняемого отпускали, или вердикт billa vera, согласно которому процесс надо было продолжить в следующей инстанции. Обвиняемого опять возвращали в тюрьму или отпускали под залог. На следующем ассизе в присутствии королевского судьи из Вестминстера ответчик и истец снова представали перед жюри присяжных «для окончательного решения вопросов, касающихся их обоих». Именно тут, на третьем по счёту слушании и мог быть вынесен обвинительный приговор (а мог и оправдательный). Интересно, что пытка в Англии применялась редко, в отличие от стран континента. Почти что единственным официальным поводом для неё была ситуация, когда обвиняемый молчал и отказывался заявить о своей невиновности или виновности, соответственно его придавливали доской, пока он не выразит своего отношения к обвинению. Периодически правда, встречались перегибы, особенно при Елизавете.
Неудивительно, что такой подход сильно увеличивал долю латентных преступлений. В 1596 году Эдвард Хекст, судья в Сомерсете и клерк Звёздной Палаты, подсчитал, что к судьям не попадало 80% преступлений (американское исследование 1981 года насчитало 70% преступлений, о которых не сообщали потерпевшие). Люди не сильно любили влезать в дорогой и пожирающий много времени процесс (от обвинителя требовалось дважды съездить к судье и дважды поучаствовать в процессе, один раз перед большим жюри, и второй раз перед обычным жюри). Между двумя стадиями суда могло пройти несколько недель. Так что мелкие проблемы часто решали самостоятельно, в том числе неформальными собраниями жителей, особенно когда речь шла о разборках между соседями, а к судье шли с серьёзными и легко поддающимися доказыванию преступлениями. У пришлого человека было больше шансов попасть под суд, чем у местного, и больше шансов получить обвинительный приговор (в начале 17 века в Вилтшире оправдано было 7% «чужаков» и 32% местных), просто потому, что на процессе много значила репутация обвиняемого, и хорошо, если многие могли свидетельствовать, что ранее он не совершал преступлений.

Миф о кровожадных судьях.
Самая важная черта уголовного процесса в 16 веке — роль присяжных. И в большом жюри, и в жюри ассиза сидели самые обычные люди, максимально близкие по положению к ответчику, поскольку обычай требовал суда равных. При этом особенного желания целый день слушать уголовные дела у людей не было, так что от почётной должности присяжного они нередко старались улизнуть. Один судья жаловался в столицу, что так много присяжных ушли на второй день слушаний, что нельзя было набрать нужное количество в жюри для суда над обвиняемыми в тяжких преступлениях, и всех обвиняемых пришлось отпустить. Есть и свидетельство того, как присяжные подкупали бейлифов, чтобы тот не включал их в списки жюри на следующие квартальные сессии и ассизы.
Работа присяжных и впрямь была нелегка: чтобы занимать людей минимальное количество дней, иногда в большом жюри им приходилось с утра до вечера выслушивать по два десятка дел. Плюс вердикт присяжных должен был быть единогласным, и им запрещалось есть и пить до достижения согласия. Нередко их даже запирали в тюрьме, если они медлили с вердиктом. Однажды судья, раздражённый непомерно долгим совещанием присяжных, приказал посадить их в повозку и возить вокруг городка до момента вынесения вердикта. За вынесение вердикта, явно противоречившего доказательствам, присяжные несли ответственность. Никто не разбирался, поступили они так по глупости или из-за взяток: вердикт жюри присяжных ассиза по решению судьи рассматривался большим жюри из 24 присяжных, и если большое жюри отменяло вердикт жюри ассиза, виновные платили штраф. Только в 1670 году было установлено, что присяжные ни при каких обстоятельствах не отвечают за свои вердикты.
Что же касается королевских судей, то в то время их сообщество уже формировалось в направлении особой касты. Сильный корпоративный дух заставлял их прежде всего заботиться о мнении коллег, а не местных шишек или королевских чиновников. А мнение коллег требовало не поддаваться страху, любви, злобе или жадности, о чем писались обширные трактаты. Нарушитель мог быть изгнан из профессии с позором, что было очень серьёзной угрозой. Кому нужен юрист, потерявший право быть юристом?
На деле, даже богачам и лордам удавалось повлиять на судей только если речь шла о преступлениях небольшой тяжести — в делах о тяжких преступлениях судьи практически всегда придерживались закона. В стремлении соблюдать закон судьи готовы были даже наступать на горло собственным чувствам. Например, один судья (фанатичный пуританин) наотрез отказался начинать дело против католика, в действиях которого не было состава преступления. Судья заявил, что этот человек, конечно, проклятый папист и вообще сукин сын, но за решётку отправится любой кто посмеет его тронуть без законного повода. И действительно — если кто-то без приказа судьи незаконно устраивал обыск жилища, его самого судили и приговаривали к штрафам. Суд был всё же правовым, и процедура на деле не слишком бы нас шокировала в сравнении с современным процессом — разве что в положительную сторону, учитывая поведение наших прокуроров. При этом не случайно, что Генрих VIII расширил практику рассмотрения жалоб граждан на злоупотребления чиновников и королевская канцелярия при нём принимала около 25 тысяч петиций в год в отличие от 2500 при его отце. Тиран, что с него взять...
В целом из имеющихся документов видно, что судьи вовсе не стремились «вешать и вешать», наоборот искали лазейки в праве, позволяющие ограничиться менее суровым наказанием. Они даже создали правовую доктрину возможности судебного толкования закона, которая позволяла им избегать однозначно указанных в законах смертных приговоров. Многие ведь когда говорят о суровых законах, забывают о том, что отношение к закону в Англии мягко говоря отличалось от Франции или Германии. Крмое того, общее мнение англичан в то время было таково, что само привлечение к суду и угроза казни уже является наказанием, оказывающим мощное исправительное воздействие. Чаще всего, например, старались отпускать людей, которые воровали от безысходности — одежду в холод, еду от голода, в отличие от воровавших для перепродажи. Таким могли назначить наказание просто в виде выдворения из пределов деревни/города, и нередко судьи давали им с собой денег. Например, Уильям Митчелл, моряк, был выброшен на берег зимой 1576-1577 года, и побрёл пешком домой вдоль побережья, был схвачен после воровства рубашки, и отпущен, поскольку доказали, что он делал это из нужды, имел возможность взять более ценные вещи, но не сделал это. Анна Кларк, 13-летняя воровка на рынке Колчестера, постоянно срезала кошельки, но была признана виновной в только одной краже, и приговорена лишь к порке. Или например судья мог освободить обвиняемого, потому что его жена была «честной бедной женщиной». Действительно неумолимы судьи были только в случае суда над известным им закоренелым рецидивистом или человеком, который не раскаивался, а гордился преступлением (сильное ужесточение наказания при совершении второго-третьего преступления и сегодня очень характерно для Англии и США). Казнь служила угрозой для будущих преступников и защитой от особо опасных типов, а не самоцелью.
Правительство эту практику только поощряло. В то время население считалось главным источником дохода, а потому массовые казни удовольствия не приносили, особенно таким прагматичным крохоборам, как Генрих VIII. Замена казни штрафом или обязательными работами считалась куда как полезнее. Древние нормы о том, что многое карается смертью, не только судьи, но и сами Тюдоры часто считали чрезмерно строгими, но напрямую их отменить не могли, приходилось действовать окольными путями.

Миф о преследовании преимущественно бродяг.
Примерно 73% всех тяжких преступлений составляла кража (сегодня хищение в различных формах тоже доминирует в статистике). Не надо думать, что это всегда была кража 1 яблока и т.п.: наоборот, часто воровали по крупному: 20 овец и 7 ягнят, 85 овец и 28 ягнят, 10 лошадей и 13 жеребят, 20 тюков дорогих тканей и т.п. Так же, как и сегодня, большинство убийств совершалось без предварительного умысла, и из них чуть 13-18% составляли убийства кого-то из своего дома (интересно, что мужчины использовали оружие и грубую силу, а женщины предпочитали яды). Изнасилования и содомия составляли 1%, но тут исследователи отмечают нежелание судей серьёзно относиться к заявлениям женщин о принуждении. Интересно, что убийства с использованием огнестрельного оружия к концу 16 века составляли уже 16%, а грабители так вообще перешли на пистолеты почти поголовно. Большинство краж совершалось жившими в одном селе/городишке/районе. Встречались также разбой, кража со взломом, ночное проникновение (попытка взлома), поджог, детоубийство, измена, дезертирство, подделка монет, бунт, похищение, побои, лжесвидетельствование, незаконная ловля рыбы, вымогательство. Уже в 17 веке появились двоежёнство, попрошайничество без лицензии, укрывательство преступников, нелегальные игры.
Так что статистика была самой обычной по современным меркам, разве что с толикой экзотики. Более того, теперь уже доказано существование в Лондоне настоящих организованных преступных групп со всеми соответствующими признаками, а не просто случайных воришек и попрошаек, соответственно, в столице всё было намного жёстче чем в провинции. Свидетельств намеренного преследования бродяг чисто за само бродяжничество крайне мало. Случаи типа того, как признали бродягой и повесили женщину, удравшую от побоев мужа, на деле оказались исключениями. Подавляющее большинство свидетельств говорят, что странствующих безработных и безобидных попрошаек даже не привлекали к суду, в отличие от профессиональных бомжей, промышляющих кражей, нападениями и т.п. Не стоит ведь считать, что все бродяги были добрыми людьми, которые без надобности ничего плохого не сделают, это такое же заблуждение, как вера в то, что крестьяне в моральном плане были сильно лучше феодалов.
Вообще, особенного сочувствия казнённые в большинстве своём не вызывают. Например, в Колчестере, где архивы сохранились почти полностью, в 1575-1577 году было приговорено к смерти (нет данных об исполнении приговоров) только два человека, а 35 других обвиняемых избегли казни в силу полного оправдания или квалификации менее тяжкого преступления. Во-первых, приговорена была девушка, которая перерезала горло спящей дочери своей мачехи, в чём совершенно созналась. Во-вторых, слуга, который пробрался на конюшню хозяина, поставил перед его лошадкой бушель зерна, снял портки и начал её любить, за чем и бы пойман сбежавшимися на звуки людьми. Слуга-зоофил просил хозяина не сдавать его в суд, уверял, что «больше не будет». Хозяин сказал «Вот что ты больше не будешь — это обещаю» и сдал. В трактовке марксистов это, конечно, был акт жестокой расправы эксплуататора над эксплуатируемым.
А такой род деятельности, как грабёж на больших дорогах, вообще считался делом в основном дворян и прочих обеспеченных людей. Современники с одной стороны хвастались, что у них так много грабителей в отличие от Франции, ибо грабёж на большой дороге при свете дня казался доказательством английского мужества и отваги. С другой стороны, современники ругались, что если грабители никого не убивали, то закон относился к ним мягко, и часто они получали помилования, а потому отсутствие неотвратимости казни провоцировало рост числа преступников.

Миф о кровожадных законах.
На первый взгляд, уголовный закон был суров — формально наказанием за все тяжкие преступления было повешение. На деле же оказывается, что этот закон имел достаточно дыр, в которые можно было выскользнуть. Во-первых, от констебля легко было спрятаться, и в отсутствии нормальной полиции найти преступника потом становилось архитрудно, особенно в крупных городах. Например, один дворянин рассказывал, как был в молодости грабителем, используя двухцветный плащ и накладную бороду. Обчистив очередного путника, он просто снимал бороду и одевал плащ другой стороной наружу, после чего спокойно проезжал мимо ищущих его по устным описаниям. Любимой его забавой было потом найти ограбленного в трактире и выпить с ним, и ни разу этот плут не был узнан. Во-вторых, взятые под стражу и особенно отпущенные под залог часто удирали до окончания процесса. В Эссексе во второй половине 16 века - начале 17 века из обвиняемых в тяжких преступлениях таким образом испарилось 15% (по исследованию в Америке в 1970-е из отпущенных под залог исчезали 11%). Плотно исследовавший это Кокбёрн вообще удивляется, почему не убегало ещё больше, учитывая ненадёжность тюрем 16 века. В-третьих, в 33% случаев обвинители не являлись поддержать заявление в суде, и обвиняемых приходилось отпускать: без частной инициативы никакого публичного преследования проводить было нельзя. В-четвёртых, уже в 16 веке официально признавались «сделки с правосудием», когда обвиняемый в тяжком преступлении договаривался с судьёй, что признает себя виновным в менее серьёзном проступке, получит плетей и избавит всех от необходимости долго и нудно доказывать его вину в деле, за которое светит виселица.
Так что, в Англии 16-18 вв. в среднем оправдательный приговор получали от четверти до половины обвиняемых. Естественно, были местные отклонения от нормы, но например во второй половине 16 века в Эссексе жюри присяжных ассиза оправдывало 29% всех обвиняемых, присланных к ним большими жюри (в США сегодня тоже около 30% оправдательных приговоров, в Европе их меньше из-за выноса в суд только тщательно проверенных дел, а по информации судебного департамента при Верховном суде РФ у нас оправдательных приговоров менее 1%, плюс после появления возможности обжаловать и оправдательные приговоры, их отменяют в 43% случаев — как на фоне этого можно бояться английского уголовного права, непонятно). Кроме того многие обвинительные вердикты и приговоры были частичными — например, судьи и присяжные намеренно занижали сумму украденного для квалификации кражи не как тяжкого преступления (примерно в четверти случаев кражу квалицифировали как petty larceny (воровство на сумму меньше шиллинга) вместо реальной grand larceny (больше шиллинга). Например, Элеонора Хьюз из Шрусбери украла покрывало и холст на сумму 2 шиллинга 6 пенсов, но жюри присяжных и судья решили что украденное стоит только 11 с половиной пенсов (в шиллинге 12 пенсов). Рекорд по такой оценке держит дело, где украденные 11 полукрон (27 шиллингов 6 пенсов) суд оценил в 10 пенсов! А например Жанна Гарретт обвинялась в убийстве колдовством 4 человек и лошади, но жюри присяжных решило, что она убила только лошадь, что тянуло лишь на год тюрьмы.
Большое количество дел закрывалось из-за недостаточных доказательств. Их исследовали и старались не принимать решения при сомнениях в виновности ответчика. Слова обвинителя сами по себе не имели большой силы, известны случаи, когда даже свидетельства мэр Хертфорда не хватило для обвинительного приговора. В итоге виновными чаще всего признавались те, кого поймали с поличным.
Но даже если человеку всё же светил смертный приговор, у него оставался выход. Прежде всего, это была «привилегия священников». Для этого непосредственно перед объявлением приговора судья спрашивал обвиняемого, есть ли причина, по которой приговор не может быть вынесен. Обвиняемый просил о смягчении наказания, по правовому режиму суда над священниками. Изначально это был действительно механизм, предназначенный для священников, но потом «benefit of clergy» стало формальностью, распространявшейся на всех, кто впервые совершил преступление, зато в 16 веке расширился список особо тяжких преступлений, где эта «привилегия» не действовала. Суть ритуала состояла в том, что для признания «священником» надо было доказать свою грамотность (поскольку грамотными изначально в основном были священники). Обычно читали 51й псалм Miserere Mei, в просторечьи называемый "neck verse" или «псалм висельников», ибо он буквально спасал шею. Есть даже история о том, как судья дал дальнозоркому преступнику свои очки, чтобы тот мог прочитать псалм и уйти от виселицы. Судьи были в курсе, что многие тупо зубрили его наизусть в ночь перед приговором, но закрывали на это глаза. Только иногда, если им особенно неприятен был преступник, они давали ему библию, открытую на другом псалме. Выходило очень весело (не для обвиняемого только). В Мидлсексе в 1550-х так спаслось 9% приговорённых, в 1560-х 23%, в 1590-х 39%. В Честере в 1560-х и 1570-х — 17%, в 1580-х — 28%. Во второй половине 16 века в Эссексе от приговора благодаря «привилегии священника» спаслось 28% осуждённых мужчин (на женщин это распространили только в 1692 году, в 1706 ритуал отменили, осталось только само освобождение, но уже только при первом мелком преступлении). Право на такую привилегию считалось настолько важным, что если обвиняемому забывали предложить книгу для чтения, приговор отменяли (к соблюдению законной процедуры на суде вообще подходили очень строго).
Женщины имели другую привилегию — отсрочку приговора по беременности. Формально, это была всего лишь отсрочка, но на практике чаще всего она превращалась в отмену либо потому что обвиняемая скрывалась от суда, либо потому что её официально решали не казнить.
Третьим видом спасения от исполнения приговора была королевская амнистия. Прощение преступников в то время считалось очень важной прерогативой короля, имеющей в то время большое идеологическое значение, о котором можно говорить часами. Демонстрация милосердия, патерналистские корни, исполнение коронационных обещаний быть милосердным, отражение в королевском милосердии милосердия Христа, то есть подтверждение права на власть от бога и т.д. Генрих VIII специально сделал так, что формально все помилования исходили от короля, даже когда он давал их автоматически по просьбе судьи — это поднимало королевский престиж. Видов помилований было много. Король мог объявить общую амнистию, исключив только самые тяжёлые преступления, что делалось по особым для короля датам, в благодарность за сбор экстраординарных налогов на войну, а также, например, при каждом созыве Парламента (который собирался раз в 6 лет при Генрихе VIII и раз в 4 года при Елизавете). Король (в лице своих чиновников конечно) мог дать помилование тому, кого просило помиловать жюри присяжных. Король давал помилование обвиняемому, который сам подавал соответствующее ходатайство (естественно, не бесплатно). Со священников, поддерживавших ранее Папу Римского, Генрих в качестве платы за помилования собрал в целом 118 840 фунтов.
Король очень часто давал помилования, заменяя примерно сотне людей в год смертный приговор изгнанием из страны на 14 лет (некоторые осуждённые правда просили лучше их повесить, чем высылать в Америку), или службой в армии/на галерах. При Генрихе VIII была создана система тюрем, благодаря этому росло количество заключений и снижалось количество смертных приговоров: ранее судебная система не могла себе позволить приговаривать уголовников к лишению свободы, заключали только до вынесения приговора, отсюда и характер наказаний средневекового права, пан или пропал — или повесят, или отпустят, дав плетей, нанесут увечье, подержат пару дней в колодках и т.д. А тут появился вариант тюрьмы (в которой конечно было не сладко — с 1562 по 1603 в тюрьме Эссекса умерло около 200 заключённых). Король и его судьи автоматически амнистировали за ряд деяний, который формально считались преступлениями, но на практике никто их таковыми не считал: например, наказывать полагалось любое убийство, но прощалось убийство в порядке самообороны. Кроме того, при Генрихе VIII Парламент принял 158 статутов, устанавливающих штрафы за то или иное преступление, и ещё 49 за правление Эдуарда VI, 29 при Мэри и 103 при Елизавете, и королевские прокламации побуждали чаще применять штрафы. наказание в виде тюрьмы устанавливали 138 тюдоровских статута. Все эти альтернативы тоже снижали количество казней.
Помилование происходило, например, так. В декабре 1576 года на рынке в Бёртоне были арестованы два фальшивомонетчика, Митчел и Снейп. Их дома обыскали и нашли там соответствующие инструменты. Снейп признал свою вину. Обоих в итоге осудили на следующем ассизе и приговорили к смерти. Судья дал Снейпу отсрочку приговора, поскольку видел, что тот искренне раскаивается. Местный лорд лично подал петицию королеве Елизавете о помиловании, она делегировала полномочия судье поступать как знает, и судья отпустил Снейпа. Это типичная история, которая приоткрывает нам накал классовой борьбы в 16 веке.

Окончание процесса.
В целом из всех, кто представал перед судом по обвинению в тяжком преступлении, на виселицу отправлялось не более четверти (1559-1602: в Эссексе рассмотрено 968 дел о тяжких преступлениях, 26% повешено, в Миддлсексе повешено 19% обвиняемых, в Чешире 22%). В ходе отлично документированных судебных сессий в Девоне с 1598 по 1639 было повешено в среднем менее 4 человек в год (для сравнения, порку получало около 40 человек в год). При этом каждый год рассматривалось около 250 дел, и только в 1598 году было вынесено (не = исполнено) около 70 смертных приговоров. Выше уже приводился пример Колчестера, где за три года были казнены только двое из 37 обвиняемых.
Существовала и зависимость от вида преступления: за убийства вешали намного чаще, чем за кражу. Королевские амнистии тоже часто не распространялись на убийц. Воров отчасти жалели, а вот убийц ненавидели. Не случайно акт Парламента в 1531 году установил наказание в виде варки живьём именно за убийство ядом. Кстати не попадайтесь в уловку причитающим о жестокости Генриха: во-первых, этот акт не его личное дело, а предмет широкого обсуждения в Парламенте, во-вторых, реально сварено было только два отравителя, а в-третьих варка живьём существовала в Англии в Средние века, и этот акт просто формализовал её применение, ограничив узкой категорией дел, что привело вскоре к полному исчезновению такой забавы после смерти Генриха VIII. Вообще, если где-то пишут о том, что Генрих VIII ввёл жестокое наказание за какое-то преступление, это чаще всего значит только то, что он наоборот сузил и формализовал прежнюю произвольную практику, а не придумал что-то новое.
Англичане вообще были в этом плане скучными, не то что французы: практически единственным видом казни было повешение, за исключением ритуала казни за измену (который чаще всего заменялся отсечением головы). При этом профессиональных палачей не было очень долго, даже в Лондоне вплоть до конца 17 века считали излишеством держать кого-то на постоянной ставке, мол не так уж и часто нужны его услуги. Обычно или нанимали любителя, или, что чаще, роль палача выполнял один из осуждённых в обмен на жизнь и свободу, а друзья повешенных помогали им умереть быстрее — тянули за ноги вниз. Скопления народа на казнях были редкими, если только не казнили кого-то очень известного. Вообще превращение казни в спектакль — это скорее вторая половина 17 века и 18 век, вслед за появлением объявлений и рассказов о казнях в СМИ.
Вообще, исследователи отмечают, что проблема состоит в том, что часто есть информация только о вынесенных приговорах — а в тех случаях, когда сохранилась полная статистика, видно, насколько мало из них реально приводилось в исполнение. А некоторые авторы даже сегодня путают число привлечённых к суду с числом обвинительных приговоров, число обвинительных приговоров с числом смертных приговоров, а число смертных приговоров с числом действительно повешенных. Например, Арчер подсчитал, что в 1560х гг из признанных виновными в крупной краже к повешению приговорили половину, но считать приговоры исполненными на фоне всяких отсрочек и амнистий сильно опрометчиво. И вопрос с чем сравнивать: для нас это всё равно огромное количество приговоров, для 16 века — вопрос, уголовное право других стран так хорошо не документировано и не изучено. Опять же наличие преступности было реальной проблемой, особенно в период наведения порядка после войн Роз, а также ближе к концу столетия из-за демографического взрыва. Есть даже прямая зависимость жёсткости судей и криминогенной ситуации: волна преступности в 1588 году и в конце 1590-х привела к большему количеству смертных приговоров, чем раньше.
Что же до общего числа казней, то его пока установить невозможно, и историки стараются вообще не гадать, даже в порядках. Дело и в неполноте архивов, и в невозможности экстраполировать известные цифры на всю страну, потому что ситуация с преступностью в Лондоне была кардинально отличной от Эссексе, а в Эссексе от северных округов. До 1538 года государство не так жёстко обязывало местных чиновников хранить документы, и потому в основном остались неофициальные личные записи судей, которые впрочем были в этом очень педантичными из-за прецедентного характера права. Зато вторая половина документирована намного лучше. Что же до цифры в тыщ 70 000 казнённых, то о ней сейчас практически не вспоминают в научных работах в отличие от публицистических, тем более что ещё историки 19 века признали её вообще не имеющей оснований гипотезой. Тем более, что гороскоп Эдуарда VI, в котором Кардано написал про 70 тысяч казнённых при Генрихе VIII, содержал много откровенной чуши, в которую почему-то защитники этой цифры верить не собираются. Впрочем, чего ждать от людей, у которых казнённые при Генрихе уголовники превращаются в казнённых лично им невиновных.