Адам Белл

АДАМ БЕЛЛ, КЛИМ КЛАФ И ВИЛЬЯМ КЛАДЕЗЛИ

В лесу зеленом весело весною,
И песни птиц так радостно звучат.
Когда идут охотники тропою,
При каждом лук, и острых стрел колчан,

Сгоняют с лежбища оленей тучных
(Охоту наблюдать пришлось не раз)
На северных лощинах, самых лучших.
О них, о славных йоменах рассказ.

Вот Адам Белл, знаком всему народу;
Второй - Клим Клаф, примет лесных знаток;
И третий - Вильям, Кладезли он родом,
Он самый меткий, опытный стрелок.

Когда втроем в чужих лесах попались.
Безжалостно судил неправый суд,
Тогда с трусливой братией расстались
И скрылись через день в лесу Инглвуд.

Послушайте слова мои простые,
Любовную историю одну:
Два младших брата были холостые,
А третий дом покинул и жену.

Женатый Вильям дом не забывает
(Поболее других имел забот),
Решительно однажды заявляет,
Что поутру к семье в Карлайл пойдет.

"Пришла пора, мне повстречаться надо
С любимыми детьми, родной женой".
"Клянусь, что нет тебе, - воскликнул Адам, -
Согласья моего на риск такой.

Ведь непременно в городе узнают,
Оставишь лес - любой опасен путь.
Пойми, коль власть судебная поймает,
На час не даст до дому заглянуть".

"Итак, друзья, условимся давайте.
На случай - послезавтра не вернусь,
Они меня схватили - так и знайте,
Того страшней, заснул и не проснусь".

Собрался он в дорогу непростую,
Стремился в город, думал об одном:
Увидеть бы детей, жену родную
И вскоре постучал в свое окно.

"Алиса милая, я дома снова!
Жена, а дети наши подросли?
Скорей, впускайте в дом отца родного,
Здесь я, охотник, Вильям Кладезли".

Жена запричитала со слезами:
"О, горе горькое, беда, увы!
Опасно в дом зайти, следят за нами.
Нет ничего страшней людской молвы".

Он возразил: "Мне нет счастливей часа!
Всегда домой стремлюсь я всей душой.
Давай побольше выпивки и мяса,
Устроим пир веселый, пир большой!"

И угостила вкусным мясом, пивом
Законная и верная жена;
Всем, что хранила к встрече бережливо.
Как жизнь любила Вильяма она!

Старуха в городе давно лежала,
К теплу поближе, это не секрет.
Алиса милосердье проявляла,
Заботилась почти семь долгих лет.

Вскочила бабка вдруг и побежала,
Подталкивал под зад сам сатана!
Ногами-то давненько не ступала,
И не ходила, ведь, семь лет сполна.

К судье, как будто в шею гнали, споро
Ее больные ноги донесли!
"Вернулся, - доложила, - в город
Вернулся ночью Вильям Кладезли".

Судья той новости был рад ужасно,
Шериф сказал достойные слова:
"Ты, тетка, прибежала не напрасно,
И, уходя, дары возьми сперва".

А слухи в городе тогда ходили:
Богатое досталось платье ей.
Подарок - хвать! И к дому припустила,
И скрючилась в углу, где потеплей.

Поднялся город на ноги, и рьяно
Спешат, послушны власти городской.
Все к дому Вильяма рванулись пьяной,
Ожесточенной, дикою толпой

И окружили славного йомена.
Дом осажден почти со всех сторон.
Не миновать погибели иль плена,
Ужасный шум и крик - все ближе он.

Когда окно Алиса приоткрыла
То поняла, что это неспроста.
Судья, шериф, а с ними привалила
Толпа, - орет и прет на ворота.

"Предательство, - она предположила, -
Нас предали! Несчастие, беда!
Мой дорогой, скорее в спальню, живо.
Не смеет же злодей войти туда".

Он взял тяжелый меч и щит надежный,
И лук тугой, и всех троих детей
В ту комнату, которая, возможно,
Покрепче неприступных крепостей.

Прелестная, любимая подруга
Берет сама топорик боевой:
"И каждому, кто сунется в тот угол,
Срублю башку я собственной рукой".

Вот тетива протяжно простонала,
Из тисовых ветвей прекрасный лук,
И точно в грудь судье стрела попала,
Раздался треск и скрип, хрустящий звук.

"Эх, черт тебя возьми, - стрелок ругнулся. -
Сегодня тот из всех счастливых дней,
Когда твой панцирь не прогнулся,
Не то стрела пронзила б до костей".

"Эй, Кладезли, советую сдаваться!
Брось лук и стрелы, действуй по уму".
"Будь проклят! Не тебе распоряжаться,
Давать советы мужу моему".

Шериф командует спокойно: "Жгите,
Он никуда оттуда не уйдет.
Разбойника и в спальне разыщите,
Накажем и жену, и весь приплод".

Несли пучки соломы под стропила,
И пламя вспыхнуло, метнулось вверх.
"Пожар, горим! - Алиса завопила. -
А за какой такой наш тяжкий грех?!"

Он выбил заднее окно руками
(Потайное, не видно никому).
Все простыни скрутил, связал узлами,
По ним спускает вниз детей, жену.

"Сокровище бесценное возьмите:
Любимую жену, троих детей.
Хоть их, за ради бога, пощадите!
Шериф, всю злобу на меня излей".

Отстреливался осажденный в доме,
Пока не расстрелял всех метких стрел.
Сломался лук. Но дух его не сломлен.
Охвачен пламенем, весь дом горел.

Сухое дерево трещит, искрится,
Но Вильям был неустрашим и смел:
"Вот так сгореть, не попытавшись биться,
То труса, а не воина удел.

Прорвусь через толпу. Иду сражаться
И многим головы снесу мечом.
Нет, не поджарите меня как зайца.
Нет, я врагу не сдамся нипочем".

Взял длинный меч, широкий щит, и лихо
Бросается на скопище врагов;
И там, где толчея, неразбериха,
Немало озверелых снес голов.

Никто не устоял перед напором,
Пред дерзким нападеньем смельчака,
Швыряли рамы, доски от забора.
Тупая злоба слишком велика!

И по рукам, и по ногам связали,
И кинули в глубокую тюрьму.
"Повесим вора, наконец, - сказали. -
Отсюда нет спасенья никому".

Шериф пообещал: "Столбы поставим,
Два с перекладиною поперек,
А ворота железными ключами
Закроем крепко, прочно на замок.

И помощь, - заорал он зло, сердито, -
Ждать нечего. Ты это разумей!
Хоть больше тысячи веди бандитов
И всех из ада бесов и чертей".

На следующий день судья встал рано,
К воротам направляется сперва.
Закрыли крепко, постарались рьяно,
Приказ суровый прозвучал едва.

На рыночную площадь путь направил,
Спешил. Видать, решается судьба.
Он виселицу новую поставил
У старого позорного столба.

Спросил малыш, по виду робок, скромен:
"А виселица новая зачем?"
Ему в ответ: "Висеть здесь будет йомен,
Разбойник Кладезли, известный всем".

Тот мальчик, бедный свинопас-сиротка,
Бывало, у Алисы пас свиней
И в лес ходил дорогою короткой,
Где мясом угощали пожирней.

Исчез через пролом в ограде ночью,
С известьем быстро в рощу добежал;
Обоих йоменов тропой знакомой, точной
В укромном месте сразу разыскал.

О всех делах подробно расспросили.
"Беда, вы долго засиделись тут.
Схватили Вильяма и засудили,
На виселицу утром поведут".

"Что делать нам? - воскликнул славный Адам. -
Сегодня черный день настал для нас!
Ведь он же мог бы здесь быть с нами рядом,
Я убеждал, просил его не раз!

Он мог бы переждать в лесой чащобе,
В тени прохладной рощи молодой,
И избежать предательства по злобе,
Тревог и бед, чем полон мир людской!"

Лук Адам перегнул, стрелою длинной
Он тучного оленя подстрелил.
"Неси стрелу, наш ангелок невинный, -
И мясом пастушонка накормил. -

Пора нам в путь, обида сердце гложет.
Здесь нечего нам времечко терять.
Спасем товарища. Господь поможет.
В таком бою не страшно жизнь отдать".

Два славных йомена дорогой верной
В Карлайл идут веселым майским днем.
На том конец и нашей песни первой.
О Кладезли Вам новую споем.

Баллады

О повешении. Вобще это надо бы в пытки и наказания -но я темку не накопала(((((
Виселица была расположена на перекрестке современных улиц Edgware Road и Oxford Street, вблизи Мраморной Арки. На площади можно разглядеть табличку, отмечающую прежнее расположение эшафота. В 12м веке эту территорию занимали Тайбернские Поля, поросшие вязами, которым лондонцы вскоре нашли очень удачно применение – стали вешать на них преступников. Но с ростом урбанизации кандидатов на повешение становилось все больше, а деревьев меньше, так что в Тайберне воздвигли виселицу. Первое упоминание о тройной тайбернской виселице относится к концу 16го века. Время от времени ее чинили, но в 1759 году решено было заменить постоянную виселицу передвижной. Вплоть до последнего повешения в ноябре 1783 года, виселицу собирали перед каждой казнью. Месторасположение Тайберна было особенно удачным для таких мероприятий, ведь через него пролегала основная северная дорога в Лондон. Таким образом, приезжие могли наглядно ознакомиться с незавидной участью воришек и мотать себе на ус. Да и вообще здорово, когда развлечения поджидают путешественника не только в центре города, а вот прямо сразу на окраине.

Тайберн бы не единственным местом в Лондоне, где казнили преступников . Например, представителям благородного сословия отрубали голову на холме возле Тауэра, а пиратов вешали в цепях в доке в Уоппинге, поближе к воде, чтобы сразу стало понятно, за что их так. Более того, Тайберн был далеко не единственным местом для повешения. Правонарушителей часто вешали прямо на месте совершенного преступления, причем такая практика сохранилась и до конца 18го века: например, во время антикатолического мятежа 1780 года, возглавляемого лордом Джорджем Гордоном, был разграблен дом верховного судьи лорда Мэнсфилда. После подавления волнений, несколько мятежников были повешены прямо напротив этого дома на площади Блумсбери. Так же в некоторых случаях осужденные ходатайствовали, чтобы их казнили во дворе собственного дома, где, как известно, и стены помогают. Тем не менее, Тайберн был самым знаменитым местом для повешений, и сюда всегда стекались толпы зевак.

Осужденные дожидались казни в тюрьме, зачастую, в Ньюгейте, откуда в назначенный день их везли к «тайбернскому дереву,» т.е. к виселице. Их маршрут породил поговорку «отправился на запад», т.е. был казнен. Повешение служило неисчерпаемым источников фразеологизмов. Вот некоторые из них:

Болеутоляющее ожерелье, конопляный воротник, конопляный галстук – петля
Картинная рамка шерифа, трехногая кобыла, тройное дерево - виселица
Подняться в кровать по лестнице – взойти на эшафот
Отдохнуть в лошадином колпаке, умереть от конопляной лихорадки – быть повешенным
Танцевать под ньюгейсткую волынку, танцевать тайбернскую джигу, танцевать на балу у шерифа и показывать гостям язык – дергаться в петле
С сухим языком и мокрыми штанами –описание результата повешения
Висельные яблочки – повешенные
Тайбернский цветочек – малолетний вор, который рано или поздно «дозреет» до петли
Конопляная вдова – женщина, чей муж был повешен

Уже по этим идиомам можно судить, что повешение было очень популярным мероприятием. Так что у каждого приговоренного оставался шанс снискать славу, пусть и на пару часов. Как рок-звезда, он всходил на свой эквивалент сцены, хотя вместо микрофона его поджидала петля. Но ажиотаж вокруг приговоренных начинался еще задолго до непосредственного момента казни.
Обычно повешения проводились по понедельникам или пятницам, хотя строго эти правила не соблюдались. В 18м веке для повешения мог быть выбран любой день кроме воскресенья (чтобы «тайбернская ярмарка,» как иначе называли столпотворение возле виселицы, не отвлекала народ от божественного). В полночь перед казнью осужденных будил звонарь, который зачитывал им следующие душеспасительные вирши:

All you that in the Condemn’d-hold do lie,
(О вы, из камеры осужденных,
Prepare you, for to-morrow you shall die.
(Подготовьтесь, ибо завтра вы умрете)
Watch all and pray, the hour is drawing near,
(Бдите и молитесь, ибо близок ваш час)
That you before th’Almighty must appear.
(В который вы предстанете перед Всевышним)
Examine well yourselves, in time repent,
(Вспомните свои грехи и покайтесь)
That you may not t’eternal flames be sent:
(Дабы не гореть потом в вечном пламени)
And when St. ’Pulchre’s bell to-morrow tolls,
(И когда зазвонит завтра колокол на церкви Saint-Sepulcher)
The Lord above have mercy on your souls!
(Да помилует Господь ваши души)
Past twelve o’clock!
(Вот уже за полночь перевалило!)

Таким вдохновляющим подарком преступники были обязаны некому купцу Роберту Доу. Он так беспокоился о спасении заблудших душ, что в 1604 году назначил ежегодное жалование звонарю, чтобы тот напутствовал висельников перед казнью. В свою последнюю ночь им вряд ли удавалось выспаться. Слабохарактерные начинали плакать и стенать, люди с более крепкими нервами просто просили зануду замолчать поскорее. Особенно отличилась убийца Сара Малколм: дождавшись окончания стишка, она выкрикнула: «Эй, мистер звонарь, вот тебе шиллинг, сгоняй за пинтой.»

Колокол церкви звонил уже утром, когда осужденные собиралиcь во дворе. Одно время существовал оригинальный обычай звонить в него еще и в момент казни – из Тайберна в Ньюгейт посылали почтового голубя, при виде которого и начинали трезвонить. С утра осужденные собирались в часовне, чтобы помолиться и выслушать проповедь. Затем с них снимали кандалы, а руки связывали веревкой, так чтобы преступники могли складывать их в молитве. На практике, большинство осужденных пользовались относительной свободой движений, чтобы снимать шляпу перед барышнями или показывать неприличные жесты толпе. Но не все преступники пользовались таким доверием. Грабителя Джека Шеппарда, четыре раза удравшего из Ньюгейта, везли к эшафоту в кандалах, тем самым разрушив его планы (в кармане он прятал складной нож, чтобы в решающий момент разрезать веревки, спрыгнуть с тележки и слиться с толпой. Но не получилось).

Расстояние от Ньюгейта до Тайберна составляло 4 километра. Обычно телега с осужденными покидала тюрьму в 9 – 10 утра и добиралась до места казни за час. В прежние времена с висельниками не церемонились, запросто могли привязать к лошади и волочить в таком виде эшафота, но уже в 17 и 18м веках процедура смягчилась. А преступники побогаче добирались в Тайберн в каретах, украшенной траурными лентами, и нанимали катафалк, чтобы довезти туда свой гроб (обычно гробы просто складывали в ту же телегу, на которой ехали осужденные).

Всю дорогу от тюрьмы до плахи преступники слушали перезвон колоколов, ни на секунду не сомневаясь, по кому те звонят. Тем не менее, их дорога была не такой уж унылой - в основном, благодаря старинному обычаю угощать смертников вином перед казнью. В конце 17го века, телега останавливалась возле кабака Crowns Inn в Сент-Джайлзе, где осужденные напивались, иногда вдрызг. Считалось крайне нежелательным отказываться от последнего угощения. Ходили страшилки о тех беднягах, кто отправился в Тайберн минуя кабак, а уже через пару минут после их смерти приходили вести о помиловании – задержись они в таверне, остались бы живы! Другое дело, что далеко не все лондонцы одобряли эту традицию. В газетах писали про висельников, которые буквально выползали из телеги и весело гоготали в свой смертный час. В 1735 году было официально запрещено предлагать осужденным алкоголь, хотя сердобольные конвоиры продолжали поить бедолаг вином.

Вдоль улиц, по которым катилась телега, собирались зеваки. Причем тем, кто стоял в первых рядах, приходилось снимать шляпы, не из почтительности к преступникам, а потому что зрители в задних рядах иначе не могли ничего разглядеть. А уж возле виселицы яблоку было негде упасть. Знатные дамы и господа подъезжали сюда в каретах и из окошек наблюдали за казнью. Народ попроще или стоял на своих двоих, или сидел на подмостках, возведенных специально по случаю. Иногда желающих оказывалось так много, что подмостки ломались, а зрители получали переломы разной степени тяжести. Подмостки возводили спекулянты, продававшие места поближе к виселице за огромные суммы – чем ужаснее преступление, тем дороже. Одной из таких дельцов была мамаша Проктор, которая однажды заработала 500 фунтов за повешение (и это в 18м веке!) В 1758 году другая спекулянтка, мамаша Дуглас, запросила непомерную цену за лучшие места, с которых зрители могли наблюдать за казнью государственного изменника. К ее вящей досаде, преступника неожиданно помиловали, а зрители, заплатившие загодя, в ярости разнесли подмостки и чуть не убили саму спекулянтку. Кроме того, повсюду сновали торговцы джином, фруктами, печеной картошкой, пирогами с угрем и имбирными пряниками. Громко кричали продавцы баллад – у них были припасены памфлеты с последними речами осужденных, напечатанными заранее (как у знаменитостей, еще в тюрьме у них брали интервью).

Когда телега подъезжала к виселице, преступникам накидывали петлю на шею. Удавку изготавливали из конопли, хотя в исключительных случаях ее могли заменить на шелковую. Казнь происходила следующим образом: телега трогалась с места, петля затягивалась на шее и приговоренный умирал от удушья (как вариант – приговоренный стоял на лестнице или какой-либо подставке, которую потом вышибали у него из-под ног). Уже в 19м веке вошла в употребление новая модель виселицы – с откидным люком. Во время падения в люк у приговоренного ломалась его шея, так что смерть наступала быстро. Экспериментировать с таким видом казни начали еще во второй половине 18го века. В частности, именно такие подмостки были приготовлены для повешения Лоуренса Шэрли, четвертого графа Феррерса, в 1760м году. Лорд Феррерс был известен беспутным поведением, а осужден он был за убийство своего управляющего. Его казнь была обставлена с особой торжественностью, ведь повешение лорда было скорее исключением из правил . Эшафот задрапировали черной тканью, а сам сиятельный преступник прикатил в Тайберн на ландо. Реши прифрантиться напоследок, он надел свой свадебный костюм (с женой он был официально разведен, причем по ее просьбе, что само по себе свидетельствует о его образе жизни). Места у виселицы были распроданы, зеваки с волнением ждали казни - да еще такой необычной, в стиле хай-тек, с люком! Другое дело, что палач не рассчитал длину веревки, так что когда лорд Феррерс упал в люк, его ноги коснулись земли. Быстрой смерти не наступило. Чтобы не мучить беднягу, палач придушил его по старинке, подергав за тело.

В 18м веке кончина на виселице могла быть долгой и мучительной. К счастью, на помощь приходили друзья, которые дергали приговоренного за ноги, чтобы ускорить приход смерти. Интересен случай с Анной Грин, которую приговорили к казни за убийство новорожденного и повесили в Оксфорде. Она висела в петле около получаса, и в течение этого времени ее друзья висли у нее на ногах и били ее по груди, надеясь поскорее прекратить ее мучения. После констатации смерти, ее тело положили в гроб и перевезли домой к знакомым... а потом она проснулась. Врач пустил ей кровь – в медицинских целях, а не чтобы добить бедняжку окончательно – и через два часа к ней вернулся дар речи. Через месяц она уехала в провинцию к друзьям, забрав с собой гроб в качестве сувенира. Вешать Энн повторно не стали.

Уже у виселицы приговоренные к смерти снова слушали молитвы. У них так же оставалось время, чтобы произнести краткую речь, попрощаться с родными и близкими и, в идеале, попросить прощения за свои злодеяния. Многие так и делали. Нередко преступники рыдали и молили о пощаде, или же падали в обморок прямо в телеге. Но, опять же, все зависело от характера. Например, юная ирладнка Ханна Дагоу еще по дороге в Тайберн устроила скандал и выкрикивала оскорбления, а у виселицы умудрилась распутать веревку, стягивавшую руки, стащить перчатки и чепчик и бросить их друзьям. Палачу ее поступок очень не понравился. Дело в том, что именно ему по закону доставалась все одежда повешенного. Но не устраивать же драку из-за шляпки и перчаток! Он поспешил остановить разбушевавшуюся девицу, прежде чем она еще-то нибудь снимет, но не тут-то было. Ханна с такой силой врезала ему коленом в пах, что палач упал с телеги. Толпа взорвалась одобрительными криками, а ехидная ирландка сообщила, что именно она думает о его профессионализме. Но когда палач все же совладал с ней и обмотал ее шею удавкой, девушка внезапно соскочила с телеги и, благодаря этому рывку, погибла быстрой смертью.

После повешения тело преступника оставляли болтаться в петле примерно час, для пущего устрашения зрителей. И тогда начиналась настоящая фантасмагория, потому что женщины хватали труп за руки и терлись о них щеками – считалось, что это лечит прыщи. К телу подносили и младенцев, страдающих от кожных болезней, чтобы «смертный пот» исцелил их язвы. Щепки от виселицы слыли хорошим средством от зубной боли, а конопляная удавка приносила удачу. Кусками веревки торговал палач, и чем популярнее был преступник, тем дороже она ценилась. Из высушенной руки повешенного можно было изготовить так называемую «руку славы» (hand of glory). Руку следовало отрубить, пока тело еще висело в петле. Потом из нее выжимали всю кровь, мариновали в смеси соли, перца и селитры, высушивали на солнце, а между пальцев вставляли свечу, изготовленную из жира повешенного, воска и кунжутного масла. Считалось, что если грабитель зажжет эту свечу, перед ним откроется любая дверь. Более того, обитатели дома не смогут произнести ни слова, пока он будет выносить их добро.

В 1783 году повешения в Тайберне прекратились. Виселицу перенесли во двор Ньюгейта, к радости властей, которым надоели постоянные побоища во время «тайбернской ярмарки.» Тем не менее, многие лондонцы, в их числе и писатель Самюэль Джонсон, возмущались таким нововведением. Ведь смысл повешения в том, чтобы привлечь как можно больше народа – а уж для устрашения или развлечения, не суть важно. Наверняка, расстроились и преступники, ведь их лишили возможности прожить последние минуты с размахом. Так, чтобы было что вспомнить на том свете.

Источники информации:
Geoffrey Abbot, «Execution»
Andrea McKenzie, «Tyburn Martyrs»
Peter Ackroyd, «London — the Biography»

Взято их ЖЖ -банши.

Прописные истины о разбойниках

Outlaw (человеком вне закона)  в средневековье назывался тот, кто оказывался вне защиты закона.
Только мужчины старше четырнадцати могли быть объявлены вне закона. (Женщины, как утверждается, объявлялись отказницами, а не оutlaw,  хотя по сути это означало одно и то же ).
Людей  объявляли вне закона  манориальные или лесные суды за серьезные преступления, такие, как государственная измена и убийство. Также за неявку в суд, на который получили вызов или за побег после обвинения в преступлении.
Outlaw не является частью нормального общества. Никому не разрешается обеспечивать этих людей продовольствием, жильём, или оказывать иную поддержку.
Убийство оutlaw не рассматривается как убийство, не считается преступлением, и даже поощряется.  Outlaw были лишены всех прав. Имущество их было конфисковано. Единственный способ перестать быть изгоем  - лично предстать перед судом и заплатить все свои долги. Outlaw могли быть также прощены королём.
Людям, объявленным вне закона, запрещалось жить в городах и деревнях, поэтому они искали пригодные для жизни места вне общества.  Леса в этом отношении являлись идеальным местом для преступников-оutlaw, поскольку здесь было больше шансов скрыться, а также обеспечить себя едой.
Истории и легенды о преступниках были очень популярны в средние века. Истории эти обычно рассказывали о  невиновном, обвинённом в преступлениях, которые он не совершал. Он объявлялся вне закона, и ему приходилось жить вне нормального общества. Outlaw жил в лесу, где  промышлял грабежом и браконьерством. Эти преступления рассматривались в историях как необходимость, а не преступление. Со временем, оutlaw мог отомстить и доказать свою невиновность, чтобы  вернуться к нормальной жизни и вновь обрести защиту закона.

Источник

Скорей всего, были. Но их не объявляли вне закона, наказывали иначе.

РАЗБОЙНЫЙ ФЕОДАЛЬНЫЙ МИР

(отрывок из книги Люшера А. "Французское общество времен Филиппа-Августа")

В начале XIII в. монахи аббатства Сен-Мартен-дю-Канижу составили нескончаемый список преступлений, совершенных руссильонским кастеляном Поном дю Берне.
Сей знатный муж был настоящим разбойником:

"Он разрушил нашу изгородь и увел одиннадцать коров.
Ночью он вторгся в наши владения Берне и срубил фруктовые деревья. На следующий день он схватил и привязал в лесу двух наших слуг, отобрав у них три су и десять денье. В тот же день на нашей ферме Эга он снял с Бернара из Моссе рубаху, штаны и башмаки.
В другой раз он убил двух коров и ранил четырех на ферме Коль-де-Жу и унес все найденные им сыры.
В Эгли он захватил пятьдесят пять баранов, осла и троих детей, которых соизволил отпустить только за выкуп в сто су, забрал одежду, рубахи и сыры; он вторично отобрал у Пьера из Риаля рубаху, у Бофиса — ремень и нож, у Пьера Амана — две накидки, шубу и скатерть... И, поклявшись вместе со своим отцом в церкви Святой Марии Вернеской, что оставит в покое аббатство, он похитил у наших людей в Авидане восемь су и семь кур и принудил нас откупить берег Одилона, проданный нам его отцом... Он увел у нас из Берне скот, более пятисот баранов, и захватил четырех человек, которым, к счастью, удалось бежать.
Затем он схватил двух людей из Одилона, потребовав с них выкуп в пятнадцать су, и один из них все еще в плену".

Этот Пон дю Берне просто тиранил местное население, однако и феодалы более высокого ранга в той же горной области вели себя точно так же, разве что их поле деятельности было шире, а добыча значительней.
Один из самых любопытных документов, касающихся этой темы, — завещание графа Руссильонского Гинара от 1172 г., то есть незадолго до начала правления Филиппа Августа. В нем отражается весь феодальный мир, сознающийся в смертный час в своих грехах и старающийся их искупить, возместив ущерб своим жертвам. Почти все статьи завещания составлены по одной и той же формуле. Вот наиболее выразительные из них:

Церкви и жителям Палестра за убытки, причиненные мною, я возвращаю 2 000 мельгорьянских су.

Людям Сере за злодеяния, от коих они претерпели, — 1 000 мельгорьянских су.

Людям Канде, у которых я увел их скот, я возвращаю 100 мельгорьянских су.

Пьеру Мартену, перпиньянскому купцу, за ущерб, нанесенный ему одним вором, я возвращаю 150 мельгорьянских су».

Очевидно, граф Гинар поимел из украденного свою долю.

Людям Виллсмолака — 1 000 су, жителям Каномаля — 300 су, людям Морея — 500 су, людям Булона — 500 су, людям Доманова — 1 000 су...

Это далеко не полный перечень.
Но вот точная и недвусмысленная исповедь:

За грабеж Пона де Навага в той мере, в какой участвовал в этом я (pro parte atrocini Pontii de Navaga quam ego habui), я возвращаю 1000 мельгорьянских су и хочу, чтобы сверх этой суммы раздали бедным 100 новых рубах.

Более ясно признаться в том, что граф Гинар Руссильонский был причастен к доходам воровской шайки, невозможно.
Маловероятно, чтобы эти руссильонские сеньоры, документы о которых к нам случайно попали, были и впрямь исключением из правил.
Мы не говорим, что так поступала вся знать их края — ибо достойные люди существовали во все времена и во всех странах — но такими были многие представители их сословия.
Перенесемся в другие концы Франции, и мы увидим ту же картину.
В Берри в 1209 г. сеньор де Деоль, а в 1219 г. — сеньор де Сюлли уличены в ограблении купцов, и Филиппу Августу пришлось вмешаться и сурово их наказать.
Знатные бароны, феодальные властители грабят не меньше, чем простые владельцы замков.
Виконт Лиможа ГиУ не стеснялся посылать своих воинов на рынки за товаром, не платя за него, и велел бросать в темницу тех, кто пытался оказывать сопротивление. Герцог Бургундский Гуго III, вечно не сводивший концы с концами, на деле — тоже обычный разбойник с большой дороги: он грабит французских и фламандских купцов, проезжающих через его владения, что стало одной из причин, заставивших Филиппа Августа в 1186 г. предпринять поход в Бургундию.

Один из знатнейших сеньоров своего времени, знаменитый Рено де Даммартен, граф Булонский, личный враг французского короля, тот, кто больше всех потрудился над созданием коалиции, разбитой при Бувине, во всех других отношениях был отъявленным разбойником. 
Его нынешний биограф г-н Анри Мало попытался облагородить эту личность, представляя его прежде всего воплощением феодальной розни, неприятия знатью централизованной монархии.
Он показал, что этот барон, борясь против королевской власти, в конечном счете выполнял свой долг и сражался за независимость своей земли, желая остаться ее хозяином. Все это так, и мы, в конце концов, понимаем графа Булонского, получавшего деньги от англичан и немцев, дабы противостоять Филиппу Августу и создавать ему повсюду врагов.
Национальная идея, или понятие родины, по отношению к которой существуют обязанности, едва была выражена и в XVII в. у крупных сеньоров времени Людовика XIV и принца Конде, тем более нечего искать ее в сознании знатного феодала при Филиппе Августе; но г-ну Мало следовало бы признать, что его герой, «красивый, храбрый, сильный, умный и образованный», не довольствовался значимостью своей роли, но прибавлял к ней доходы от вооруженного грабежа, грубое вымогательство у крестьян, купцов и горожан.
«С самого начала правления Рене Булонского, — признает г-н Мало, — за ним прочно утвердилась слава любителя денег, раздобывавшего их несколько грубоватыми средствами. Правда, надо признать, что если он их и любил, то лишь для того, чтобы убедить в законности его поступков обираемых им людей. А посему каждый старался по мере сил защититься от него, и мы видим, что все население почитает благоразумным укрыть свои ценности: таковы жители Кале, доверившие свои богатства монахам Андре в 1191 г.»
И г-н Мало сам сообщает нам о некоторых из этих «несколько грубоватых» средств, которые использовал Рено Булонский, наполняя свой кошелек.
Он показывает нам, как тот уводит в плен толпы окрестных монахов, захватывает убранное в риги зерно, присваивает пришедшиеся ему по вкусу их леса, пахотные земли и болота.
Соообщается и о другом «подвиге» графа, имевшем громкий отголосок в 1190 г.
Бывший канцлер Ричарда Львиное Сердце, епископ Гийом де Лоншам, изгнанный из Англии, приезжает искать убежища на французской земле и высаживается на булонских берегах. Но едва он вступает в эту страну, как на него обрушивается со своим отрядом граф Рено, отбирает лошадей, поклажу, священные сосуды из его часовни, стаскивает с него даже епископскую мантию и только затем разрешает продолжать путь. Инцидент наделал много шума.
Архиепископ Реймсский сурово отчитал молодого графа Булонского, требуя возвращения похищенного, и отлучил вора. Но это ни к чему не привело.
«Рено, — пишет г-н Мало, — выслушал упреки, но ничего не возвратил, даже епископской мантии».
Таков человек, называемый его биографом «типичным знатным французским феодальным сеньором конца XII — начала XIII века».
И когда Мало немного ниже добавляет: «В ату эпоху самый ничтожный обладатель кольчуги, самый мелкий владелец какой-нибудь башни уже в силу этого чувствовал себя вправе грабить и убивать людей, оказавшихся в пределах досягаемости его меча»,
и подтверждает эту общую фразу примерами, заимствованными в графствах Гинском и Булон-ском, где феодальный разбой был ужасающим, то он провозглашает ту же правду, которую можно было бы отнести почти ко всей Франции.

Сами современники признавали это. Трубадур Гираут де Борнель, писавший в начале XIII в., сожалеет о разбойных повадках, недостойных воина:
        «Когда-то я видел, как бароны в красивых доспехах устраивали турниры и участвовали в них, и было слышно, как долго говорили о тех, кто нанес прекраснейшие удары. Ныне честь состоит в воровстве быков, овец и баранов. Ах! Позор тому, кто является пред дамой рыцарем, который собственной рукой гонит стада блеющих баранов или грабит церкви и прихожан».
Другой современник и трубадур, провансалец Бертран д'Аламанон, сочиняет то, что называют тепсоной, сатирическим диспутом, с намерением посмеяться над сеньором Ги, бывшим разбойником, который остепенился и стал поэтом, и говорит ему:
       «Друг Гион, я очарован твоим здравомыслием, ибо ты стремишься овладеть всяким ремеслом. Ты, долго бывший разбойником с большой дороги, теперь, как я слыхал, возвысился до роли сержанта. А после похищения быков, овец и баранов ты стал жонглером и исполняешь стихи и песни. Этак ты взойдешь к великим почестям».

Только что процитированный Гираут де Борнель имел тем больше оснований жаловаться на разбой сеньоров, что сам пал его жертвой.
Эти люди не уважали даже поэтов. Однажды, когда Гираут, проходя через горы Наварры, возвращался от кастильского двора, где его тепло приняли и осыпали подарками, наваррский король Санчо Сильный велел своим воинам обобрать его.
http://www.gumer.info/bibliotek_Buks/Hi … her/08.php

В Германии Рауберриттеры (рыцари-грабители) фигурируют в многочисленных немецких нарративных источниках ("Базельская хроника", например) и архивных документах той поры.
Встретился интересный документ, а именно - разведдонесение городскому совету Нюрнберга о банде Ганса и Фрица фон Валленфельс, датированное правда началом 15 века.  Документ позволяет буквально "взглянуть в глаза" немецким рауберриттерам
(даны подробные описания этих людей и даже были приведены прозвища: Волк, Плащ С Камнем, Пустой Ящик, Болт, Репа").
Упомянутая банда ограбила нюрнбергских купцов.

Что же до известных личностей в списках банд рауберриттеров.
Знаменитый бургундский вельможа Питер фон Хагенбах являлся законным сыном известного эльзасского рауберриттера Антуана Хагенбаха.
Да и родовое имение Хагенбахов, "вассершлос"( т.е. водяной замок), Хагенбах представлял собой самое настоящее разбойничье гнездо, окруженное палисадом и рвом с водой. Питер, которого его мать - знатная бургундка Катрин де Монжюстен, пыталась всячески уберечь от дурного наследия предков (мальчиком он был увезен в один из монастырей Франш-Конте, где получил образование), тем не менее, уже будучи представленным к Бургундскому двору, не удержался и ограбил эльзасского купчину Марка де Бальдека. Потребовалось личное вмешательство бургундского герцога Филиппа Доброго, чтобы купчина был выпущен на свободу без выкупа.

Отредактировано иннета (01-11-2010 16:39:40)