Между язычеством и христианством
Место и время
Мир крестьянина часто простирался всего лишь на расстояние пары дневных переходов от околицы родной деревни. Что за края лежат далее, какие события в них происходят, крестьянин мог или не знать вовсе или представлять самым невероятным образом. Когда деревенская голытьба отправилась по призыву папы Урбана II в Крестовый поход, воинство при виде каждого появившегося вдалеке городка или замка начинало возбужденно спрашивать: «Уж не Иерусалим ли это?!»
Время в средневековой деревне текло неспешно и как бы по кругу. За летом приходила зима, за зимой — лето. За пахотой следовала жатва, за жатвой — пахота. Люди в деревне живут так же, «как при отцах и дедах». А если что и меняется, то так медленно и исподволь — и заметить-то трудно. День не был разбит на часы: люди либо «прислушивались» к своему желудку — «между обедом и ужином», «еще до завтрака» — либо же прикидывали положение солнца на небе.
Новости в деревне ограничивались обычно местными событиями. Изредка проедет купец на ярмарку, паломник или бродяга расскажет о чудесах, увиденных в странствиях. Из всей деревни грамоте разумели кроме священника в лучшем случае один-два человека. Да и как читать крестьянину, если даже Библия — на латыни.
Вся жизнь крестьянина зависит от урожая, от приплода скота. Поэтому главные дни календаря отмечают начало и конец полевых работ, смену времен года, солнцевороты. На каждый случай есть особый праздник. Некоторые из них освящены христианством — Рождество, Троица, Пасха. Другие, вообще-то говоря, языческие, как, например, масленица, праздник благословения полей, встреча весны (как правило, 1 мая). Обряды — пляски, игрища, торжественные пиршества — шли из глубины веков, и церкви приходилось их терпеть. Даже в официальные христианские праздники прихожане не только посещали церковную службу, но устраивали, например, прыганья через костры, заводили хороводы, приносили подобие жертв разным духам.
Странные христиане
Духов, как добрых, так и злых, в представлении крестьян было великое множество. Многие из языческих божеств остались в памяти людей, но под натиском христианства «превратились» в злых демонов. Так, древняя германская богиня плодородия Фрея стала ведьмой, порой злой и опасной, но порой и приносящей кое-какую пользу. Иногда, наоборот, черты языческих божеств переходили к местным святым, и тогда они начинали пользоваться особым почтением в «своих» краях. Спустя столетия после принятия христианства крестьяне ходили украдкой молиться и даже приносить жертвы на перекрестки дорог, камням, деревьям и озерам, в некогда «священные» рощи.
Чтобы «нормальный ход вещей в мире не нарушался», крестьяне прибегали к магии. Ближе к новолунию они устраивали обряды, чтобы «помочь луне восстановить ее сияние». Конечно, особые действия были предусмотрены в случае засухи, неурожая, затянувшихся дождей, бури. Тут и священники нередко участвовали в магических обрядах, кропя святой водой поля или иными средствами, кроме молитвы, стараясь подействовать на высшие силы.
![http://historic.ru/books/item/f00/s00/z0000033/pic/st600_07.jpg](https://historic.ru/books/item/f00/s00/z0000033/pic/st600_07.jpg)
Умершему святому отрезают руки, чтобы использовать их как реликвии. Миниатюра (XIII в.)
Влиять можно не только на погоду. Зависть к соседу могла породить желание всячески навредить ему, а нежное чувство к соседке — приворожить ее неприступное сердце. В колдунов и колдуний верили еще древние германцы. И в средние века чуть ли не в каждой деревне можно было найти «специалиста» по наведению порчи на людей и скот. Но нередко эти люди (как правило, пожилые женщины) ценились односельчанами за то, что умели лечить, знали всяческие травы и не злоупотребляли без особой нужды своими вредоносными способностями...
Не меньше, чем злых ведьм, в Западной Европе боялись оборотней (у германских народов они назывались «вервольфы» — человековолки). Естественно, чтобы защититься от злых чар, надо было тоже пользоваться колдовством. Крестьяне широко использовали всевозможные обереги. Обереги могли быть словесными (заговоры) , вещественными (талисманы, амулеты) или представлять собой какое-нибудь магическое действие. Один из самых распространенных в Европе до сих пор «вещественных оберегов» — это подкова, прикрепленная у входа в дом. Христианские реликвии, по общему мнению, тоже могли служить талисманами, исцелять от недугов, защищать от порчи. В средневековой Европе все — от крестьянина до короля — мечтали обзавестись такими чудодейственными реликвиями, например частицей мощей какого-нибудь святого.
Крестьянские мечты и грезы
Всевозможная нечисть часто упоминается в сказках — одном из самых распространенных видов устного народного творчества (фольклора). Помимо сказок в деревнях звучали многочисленные песни (праздничные, обрядовые, трудовые), сказки, поговорки. Наверное, знали крестьяне и героические песни. Во многих рассказах действовали животные, в поведении которых легко угадывались человеческие черты. По всей Европе пересказывали истории о хитром лисе Ренане, глупом волке Изенгрине и могучем, капризном, но порой простоватом царе зверей — льве Нобле. В XII в. эти истории свели вместе и переложили на стихи, получилась обширная лоэма — «Роман о Лисе».
![http://historic.ru/books/item/f00/s00/z0000033/pic/st600_08.jpg](https://historic.ru/books/item/f00/s00/z0000033/pic/st600_08.jpg)
Деревенский праздник. Гравюра (XVI в.)
Уставшие от трудов крестьяне любили рассказывать друг другу всевозможные байки о сказочной стране, где работать никому не надо, можно бездельничать хоть целый день, наслаждаясь при этом всем, что только пожелаешь, и прежде всего едой. Эту страну, где текут молочные реки в кисельных берегах, в Италии называли Кукканья, в Англии — Кокейн, во Франции — Кокань, в Германии — Шлараффия.
Помимо мечты о беззаботной стране бездельников дошли до нас и жалобы крестьян на тяжкую долю («Господи! Почему Ты создал нас такими, что у нас нет никакого имущества?») и несправедливости, чинимые сеньорами. В крестьянском фольклоре к богатым отношение настороженное. Излюбленный герой западноевропейских сказок — бедняк, оказывающийся справедливее и добрее злых богатеев.
Повсюду в Европе любили рассказывать и о не очень дальних родственниках нашего русского Иванушки-дурачка: Жане Дураке — во Франции, Глупом Гансе — в Германии, Большом Дураке — в Англии.
Тоска о справедливости на этом свете звучит в сказаниях о благородных разбойниках, защищающих бедняков и обездоленных. Самый знаменитый цикл баллад на эту тему сложился в Англии. В них воспеваются подвиги славного разбойника, непревзойденного стрелка из лука, веселого и удачливого хозяина Шервудского леса Робина Гуда. Если верить балладам, Робин Гуд жил во времена Ричарда Львиное Сердце. Робин был англосаксом и вместе со своими друзьями боролся против захватчиков — нормандских рыцарей и баронов. Именно к их числу относился главный враг Робина — шериф Ноттингемский. Но сами баллады, очевидно, сложились спустя несколько веков после того, как умерли последние из современников короля-крестоносца Ричарда Львиное Сердце.
![http://historic.ru/books/item/f00/s00/z0000033/pic/st600_09.jpg](https://historic.ru/books/item/f00/s00/z0000033/pic/st600_09.jpg)
Иллюстрации к 'роману о Лисе'. Миниатюры (XIII в.)
Из французского «Романа о Лисе» (XII в.)
Меж тем и воронуТьеслину
Невмоготу, не ел с утра,
И отдохнуть давно пора.
Нуждою выгнанный из бора,
Домчался вмиг он до забора,
Хоть тени и страшась любой,
Но броситься готовый в бой
Глядит, сыры на солнцепеке
Лежат; уж на исходе сроки
Стеречь поручено,— в дому
И не выходит почему-то
Что ж, подходящая минута:
Во двор бросается Тьеслин,
Оттаскивает сыр один —
Но, выбежав ему вдогонку,
Старуха камни и щебенку
Давай швырять, вопя:«Эй, сир,
Немедленно верните сыр!».
Видать, рехнулась сторожиха.
Тьеслин ей: «Тихо, бабка, тихо!
Неважно, прав иль виноват,
Я сыр не понесу назад.
Вора приманивает щелка
Пастух беспечный кормит волка.
Тем, что остались, нужен страж —
А этот сыр уже не ваш.
Тряхнул я славно бороденкой,
Работою доволен тонкой,
В налете был немалый риск —
Поймав, вы мне вчинили б иск.
Какой он желтый и пахучий!
Вы не могли мне сделать лучший
Подарок. Съем его в гнезде:
Поджарю, вымочив в воде
Сперва. Желаю вам того же.
Лечу, мне мешкать здесь негоже».
И полетел, от счастья шал,
Как раз туда, где Лис лежал.
Облюбовали бук бароны,
Тот — корни, этот — гушу кроны,
Но разве справедлив удел,
Чтоб этот ел, а тот глядел?
Тьеслина клюв с размаху всажен
В глубь сыра, хоть еще он влажен, —
И первому конец ломтю.
Вот так-то, бабушка, тю-тю,
Не углядели: круг ваш сырный
Хорош — и мягкий он, и жирный.
Вновь рубанул с плеча, и вниз,
Туда, где спал вполглаза Лис,
Упала маленькая крошка.
А так как дремлет Лис сторожко,
Вмиг поднял морду: что к чему
Не надо объяснять ему.
Чтобы ясна была картина
Вполне, вскочил он и
Тьеслина Узрел: да это ж куманек
Его — и сыр, гляди, меж ног.
Кум,— радостно вскричал, — не вы ли
Визитом мой приют почтили?
Вы! Узнаю черты лица!
Мир праху вашего отца,
Что мог и в терцу петь и в кварту
Певцов во Франции — Ругарту,
Как сам он хвастал, равных нет.
И вы, я помню, с детских лет
Учились пению прилежно.
Все так же ли поете нежно?
Могли ли ретроенку( Ретроенка — жанр средневековой песенной лирики.) спеть?
Расставлена искусно сеть:
Раскрылся клюв — грубее крика
Не слышал Лис. «Что за музыка! —
Воскликнул. — Голос ваш окреп.
Но эту вещь хотелось мне б
Услышать спетой выше тоном».
Тьеслину, как и всем воронам,
Дай только петь: взвопил артист.
Сколь мощен голос, столь и чист, —
Лис молвит. — То-то всем утеха!
Чтоб пущего достичь успеха,
Не ешьте больше ни ореха.
Ну, в третий раз — и без огреха!
С усердьем свой пропел мотив
Певун — аж когти распустив,—
Забыл, что держит сыр, растяпа.
Пред Лисом сыр упал, но лапа
Не шевельнулась у плута —
Мешает делу суета.
Желанье жгучее он гонит,
Хитро задумав, что не тронет
Закуски лакомой, пока
Не схватит также куманька.
Как будто сыр и не был сброшен,
Отходит в сторону, взъерошен,
Невесел, слаб, на лапу хром:
Мол, если и не перелом
Бедра, то очевидно — рана
Не зажила после капкана.
И все Тьеслину напоказ. —
Бог от беды меня не спас, —
Лис хнычет. —
Сколько ни мудри я,
Мук не избегнуть.
О Мария Святая!
Столь тяжелый дух
От сыра, словно он протух.
Не то, что быть не может съеден,
Для ран сам запах этот вреден.
Врач наложил на сыр запрет —
И вот, желанья даже нет.
Тьеслин, меня б вы одолжили,
Спустившись и от этой гнили
Избавив. Я вас затрудню
Лишь потому, что в западню
Попал на днях, — а не стряслось бы
Беды, стыдился б, верьте, просьбы
Такой чтоб кость бедра срослась,
Лежать я должен.
Буду мазь Втирать и пластырь класть на рану,
Покуда на ноги не встану.
И тем, как жался он внизу,
И тем, что подпустил слезу,
Лукавцу удалось подвигнуть
Глупца на то, чтоб наземь спрыгнуть.
Но, помня, что исподтишка
Лис нападает, дать стречка
Готов Тьеслин, поодаль стоя.
Лис наседает: «Что такое?
Боитесь, кто-нибудь вас съест?»
Плут делает призывный жест
И смотрит. Забывает ворон
В минуту эту, сколь хитер он.
Коварный следует прыжок,
Однако Лиса сносит вбок, —
Дичь фьють из челюстей: в гарнире
Лишь перья, да и тех четыре.
Рад, что отделался легко,
Тьеслин; уселся высоко
В ветвях — хрипит, считая раны:
Как — без опаски, без охраны —
Решился к рыжему льстецу
Спуститься я! Внушив доверье
К себе, мерзавец вырвал перья
Мне из хвоста и из крыла,
Геена бы его взяла!
Клянусь, что о себе злодею
Напомнить я еще сумею!
Безмерно огорчен Тьеслин,
Лис в объяснение причин
И вдался бы, да тот не склонен
К беседе — сыр им проворонен.
Круг этот, ладно, — буркнул,— ваш,
Но больше вам подобных краж
Не совершить. А я-то речи
Поверил, дурень, об увечье.
И долго он еше ворчал.
Однако Лис не отвечал,
Утешиться готовясь пиром;
Да только не наесться сыром
Грошовым — на один лишь зуб:
Хоть несколько таких ему б.
Но, съев, признал, что объеденье
И что ни разу от рождения
Не ел столь вкусного нигде,
А он уж знает толк в еде.
Ждать больше нечего, к тому же
И ране, кажется, не хуже,
И если так, то Лис отнюдь
Не против вновь пуститься в путь.