"сирены титана", "колыбель для кошки" курта воннегута.
только что прочитала, что он умер сегодня.

готический роман "Монах", автор Метью Грегори Льюис, впечатляет здорово.

самая страшная книга, которую я когда либо читала, которая является одновременно и на все времена, это Набокова "Под знакомой незаконнорожденных" (Бенд синистер). Кто читал? мне было бы интересно послушать. эта книга вызывает у меня приступ тошноты и страха. и в то же время она ... на все времена. очень очень страшная книга.

очень жаль. Лолита и остальной Набоков - две большие разницы. очень печально, что "принципиально" 
это самая трогательная, печальная, кричащая, пронзительно живая и умирающая книга, которую я когда либо читала

Продолговатая  лужа вставлена в грубый асфальт; как фантастический след
ноги, до  краев  наполненный ртутью;  как оставленная  лопатой лунка, сквозь
которую  видно небо внизу. Окруженная, я  замечаю,  распяленными  щупальцами
черной  влаги, к которой  прилипло  несколько бурых  хмурых умерших листьев.
Затонувших, стоит сказать, еще  до того, как  лужа ссохлась  до ее настоящих
размеров.
     Она лежит в тени,  но вмещает  образчик  далекого  света  с деревьями и
четою домов. Приглядись. Да, она отражает кусок бледно-синего неба -- мягкая
младенческая синева -- молочный привкус во рту: у меня была кружка такого же
цвета лет тридцать пять назад. Она отражает и  грубый сумбур голых ветвей, и
коричневую вену потолще,  обрезанную ее кромкой, и яркую поперечную кремовую
полоску. Вы кое-что обронили, вот, это  ваше, кремовый дом вдалеке, в сиянии
солнца.
     Когда  ноябрьский  ветер  в  который  раз   пронимает  льдистая  дрожь,
зачаточный  водоворот  собирает  блеск  лужи  в  складки.   Два  листа,  два
трискалиона,  как  два  дрожащих  трехногих  купальщика,  разбегаются,  чтоб
окунуться, рвение заносит их в середину лужи и там,  внезапно  замедлив, они
плывут,  став  совершенно  плоскими.  Двадцать  минут пятого.  Вид  из  окна
больницы.
     Ноябрьские деревья -- тополи, я полагаю, -- два из них растут, пробивая
асфальт: все они в ярком холодном  солнце, в яркой роскошно мохнатой коре, в
путанных  перегибах  бесчисленных глянцевых веток,  старое золото, -- потому
что  там,  вверху,  им  достается  больше   притворно  сочного  солнца.   Их
неподвижность спорит  с припадочной зыбью вставного  отражения,  ибо видимая
эмоция  дерева  --  в  массе  его листвы, а  листьев  осталось,  может быть,
тридцать  семь,  не больше, с одного  его бока. Они немного мерцают,  легкий
приглушенный тон,  солнце доводит  их  до  того же  иконного  лоска,  что  и
спутанные триллионы  ветвей. Бледные облачные клочья  пересекают  обморочную
небесную синеву.
За низкой изгородью, под солнцем, в яркой окоченелости, сланцевый фасад
дома обрамляют  два  боковых кремовых пилястра и широкий пустынный бездумный
карниз: глазурь на залежавшемся  в  лавке  пирожном. День вычернил окна.  Их
тринадцать; белая решетка, зеленые ставни. Все очень четко, но день протянет
недолго. Что-то  мелькает  в черноте  одного  из  окон:  вечная  домохозяйка
распахни, как говаривал  во дни молочных зубов мой дантист, доктор Воллисон,
-- открывает окно, что-то вытряхивает, а теперь можешь захлопнуть.
     Другой дом (справа, за выступающим  гаражом)  уже целиком  в  позолоте.
Многорукие тополя отбрасывают на него алембики восходящих  полосатых  теней,
заполняя пустоты между своими  полированными черными распяленными  и кривыми
руками. Но все это блекнет, блекнет, она любила сидеть в поле, писала закат,
который не станет медлить, и крестьянский  ребенок, очень маленький, тихий и
робкий, при всей его  мышиной настырности  стоял  у  ее локтя  и  глядел  на
мольберт, на краски, на мокрую акварельную  кисточку, заостренную,  как жало
змеи, но закат  ушел, побросав  в беспорядке багровые останки дня, сваленные
абы как -- развалины, хлам.
     Пегую поверхность  того, второго дома пересекает  наружная лестница,  и
окошко  мансарды, к которой  она  ведет, стало  теперь таким же ярким, какой
была лужа,  -- она же теперь обратилась в хмурую жидкую белизну, рассеченную
мертвой чернотой, -- бесцветная копия виденной недавно картины.
     Мне, верно, никогда  не забыть унылой зелени узкой лужайки перед первым
домом  (к которому боком стоит пятнистый). Лужайки одновременно растрепанной
и  лысоватой  с  пробором асфальта  посередине,  усыпанной  тусклыми  бурыми
листьями. Краски уходят.  Последнее  зарево тлеет  в окне,  к  которому  еще
тянется лестница дня. Но все кончено, и если в доме зажгут свет, он умертвит
то, что осталось от  дня  снаружи. Клочья облаков  пылают телесно-розовым, и
триллионы  ветвей  обретают необычайную  четкость;  а  внизу  красок  уже не
осталось:  дома,  лужайка,  ограда,  вид  между  ними  --  все  ослабело  до
рыжевато-седого. Нет, стекло лужи становится ярко-лиловым.
     Свет  зажгли  в  том  доме,  где  я,  и  вид  в  окне  умер.  Все стало
чернильно-черным  с   бледно-синим  чернильным  небом,   --  "пишут  черным,
расплываются синим",  как обозначено на склянке чернил, но здесь не  так, не
так расплывается небо, но так пишут деревья триллионами их ветвей.

почитай Приглашение на казнь и Под знаком незаконнорожденных. это не имеет ничего общего с Лолитой. это очень ценные книги.
а еще у него есть краткие пьесы в сборнике "Изобретение Вальса" - там есть великолепная пьеса "Смерть". Название страшное, но она очень "красивая".

«В пьесе идет речь о том, что магистр наук Гонвил хочет выяснить у молодого студента Эдмонда, который часто бывает у него в доме, любит ли юноша его молодую жену Стеллу. Для этого Гонвил посылает к Эдмонду некоего «толстяка в веснушках рыжих» и велит сказать, что Стелла умерла. Эдмонд прибегает к Гонвилу и просит учителя, чтобы тот дал ему яду.

«Мне кажется порой: душа – в плену, -

Рыдающая буря в лабиринте

Гудящих жил, костей и перепонок.

Я жить боюсь, боюсь я ощущать

Под пальцами толчки тугие сердца,

Здесь – за ребром и здесь, на кисти, отзвук.

И видеть, мыслить я боюсь – опоры

Нет у меня, - зацепки нет…»

.....

Гонвил
                            Друг друга
любили вы?..
               Эдмонд
                    Не знаю, было ль это
любовью или бурей шумных крыльев…
Я звездное безумие свое,
как страшного пронзительного бога
от иноверцев, от тебя — скрывал.
Когда порой в тиши амфитеатра
ты взмахивал крылатым рукавом,
чертя скелет на грифеле скрипучем,
и я глядел на голову твою
тяжелую, огромную, как ноша
Атланта,— странно было думать мне,
что ты мою бушующую тайну
не можешь знать… Я умер — и с собою
унес ее. Ты так и не узнал…
               Гонвил
Как началось?..
               Эдмонд
                       Не знаю. Каждый вечер
я приходил к тебе. Курил, и слушал
и ждал, томясь,— и Стелла проплывала
по комнате и снова возвращалась
к себе наверх по лестнице витой,
а изредка садилась в угол с книгой,
и призрачная пристальность была
в ее молчанье. Ты же, у камина
проникновенно пальцами хрустя,
доказывал мне что-нибудь — Systema
Naturae сухо осуждал… Я слушал.
Она в углу читала, и когда
страницу поворачивала, в сердце
моем взлетала молния… А после,
придя домой, пред зеркалом туманным
я длительно глядел себе в глаза,
отыскивал запечатленный образ…
Затем свечу, шатаясь, задувал,
и до утра мерещилось мне в бурях
серебряных и черных сновидений
ее лицо склоненное, и веки
тяжелые, и волосы ее
глубокие и гладкие, как тени
в ночь лунную; пробор их разделял,
как бледный луч, и брови вверх стремились
к двум облачкам, скрывающим виски…
Ты, Гонвил, управлял моею мыслью,
отчетливо и холодно. Она же
мне душу захлестнула длинным светом
и ужасом немыслимым… Скажи мне,
смотрел ли ты порою, долго, долго,
на небеса полночные? Не правда ль,
нет ничего страшнее звезд?

http://koncheev.narod.ru/smertj_n.htm

Верю. Но не знаю, буду ли читать. Я понимаю, что автор не разделяет взглядов героя "Лолиты", и что такие книги нужны, даже понимаю, что сама "Лолита" сильное произведение, потому как вызывает именно те чувства, которые автор и хотел вызвать, но как бы объяснить? На такую тему кто писать станет? Его это волновало? Возмущало? Интриговало? Не могу понять, и читать не могу, и относиться спокойно не могу.
Если будет время, попробую посмотреть, что в других книгах.

Еще там рассуждения о том, кого считать сумасшедшим и почему. И как это сумасшествие освобождает от условностей.

Я тут писала длинный проникновенный пост про любимую книгу, но были глюки и все нахерн пропало.
В общем, книга на все времена - Два капитана Вениамина Каверина.
Для меня она где-то даже важней Робина, она была раньше, и понятия добра, справедливости, честности, верности , романтика странствий, исследвоаний и находок - все из этой книги. Я была просто уверена, что похожа во всем на Катю. Она хотела быть капитаном, и такая вся - вот!
Я эту книгу перечитываю очень часто, и никаких разочарований нет, ну не вижу наивности! И коммунизма там никакого тоже нет, там люди живые! Настоящие!
Мы на нашгей улице читали книги и фильмы смотрели все вместе, у нас были периоды увлечения одной книгой на всех. И мы соприли потом, доказывали, обсуждали. С картой доказывали друг другу, что именно Татаринов открыл Северную землю!
И все хором ненавидели Ромашова, тьфу на него!
И даже придумывали фанфики, только не знали, что это называется так.

Pantagruel
Барон был примечательной личностью. Я книгу не читал, но мне попадались несколько статей о нём. Причём, они попались мне после того, как я прочитал Пелевинскую книгу "Чапаев и Пустота", после чего я долго считал, что описанный там барон - плод литературного вымысла.

Артуро Перес-Реверте мне тоже нравится. Перечитывала "Учитель фехтования"  я его из-за названия купила. а потом остальные. очень хороший писатель . характерный. испанец

А я начала с "Фламандской доски". Потом - "Кожа для барабана", "Мыс Трафальгар", "Тайный меридиан" и все, попала, чувствую, надолго.

я обязательно до этого дойду. он очень ярко пишет. и увлекаешься его настроением

[взломанный сайт]

Я множество книг у него прочитала, но "Три товарища" - это для меня книга на все времена. В ней отражена вся жизнь во всех ее ипостасях...Даже не знаю, как объснить.

По счету - может быть. Но это действительно предыстория, книга о рождении Нарнии и моя любимая книга цикла.

Из русской классики - Лермонтов навсегда.

А мне еще очень "Тени в раю" нравятся.