Почему у Толкина и Льюиса не получилась научная фантастика?
Когда-то два друга, Толкин и Льюис, любя научную фантастику, увлекаясь Уэллсом, решили попробовать себя в этом жанре. Вместо этого они стали родоначальниками очень популярного нынче жанра, которой носит название фэнтези. Это, несомненно, сказки для взрослых, и только нежелание взрослых признаваться в том, что они любят и читают сказки, обусловило существование этого термина.
Даже самая близкая к научной фантастике, поскольку в ней есть космические путешествия, трилогия Льюиса «За пределы безмолвной планеты», «Переландра» и «Мерзейшая мощь» — однозначно фэнтези. Попробуем разобраться, почему это так?
Мне кажется, дело в том, что научная фантастика создана атеистами. Почти вся она представляет собой антиутопии, потому что ничего чудесного, кроме развития техники, в ней нет, и невиданные средства передвижения, гигантские мегаполисы, новое оружие, генные мутации и тому подобное только умножают и усиливают язвы нынешней жизни. Будь то любимые мною Бредбери или Воннегут, будь то Саймак, блистательный фильм «Кин-Дза-Дза» или фильмы «Матрица» и «Звездные войны», которые я смотрела в значительной степени из чувства долга, — всюду тяжелый мрак тяжело оснащенного и почти непобедимого зла. Без рыцарственного благородного героя не было бы сюжета, и о научной фантастике можно сказать то же, что писал Честертон о детективах: «Романтика их человечна. Она основана на том, что добродетель — самый отважный и тайный из заговоров».
Особняком в научной фантастике стоит «Солярис» Лема, о котором сам Лем говорил: «Вещь, которую я ценю, хотя сам не вполне понимаю». Мыслящий океан Соляриса материализует совесть; он никак не реагирует на то, что его поверхность повреждают катастрофы, спровоцированные людьми безо всякого умысла, и посылает им «гостей», извлеченных из их памяти, после запрещенного жесткого рентгеновского облучения, на которое люди пошли из научного любопытства. Океан, оставаясь непостижимым, видит людей насквозь и общается с ними через совесть. Я бы сказала, что эта повесть совершенно беспрецедентно в присущих жанру образах приближается к Богу.
Особняком также стоят Стругацкие, у которых пикник пришельцев или путешествие во времени — только антураж для того, чтобы уйти в глубь проблемы ответственности, дозволенного и запретного для человека, в дебри человеческой души. Неслучайно и Лем, и Стругацкие оказались желанными сценаристами Андрея Тарковского.
Но вернемся к Толкину и Льюису. Почему у них не получилась фантастика? Оба они не просто вяло сочувствующие, а глубоко верующие христиане. Опекуном и человеком, заменившим круглому сироте Толкину отца, был духовник его умершей матери. Толкин советовался с ним и тогда, когда писал «Властелина колец». А Льюис обрел веру во многом благодаря Толкину уже будучи взрослым и написал об этом повесть «Настигнут радостью». «Хроники Нарнии» Льюиса представляют собой переведенные на язык сказки события и понятия Нового Завета в первую очередь.
Во «Властелине колец» нет столь прямых аналогий, но для Толкина возможны и чудеса, и волшебник, и жизнь после смерти. А лучшего художественного воплощения искусительной силы греха, чем кольца, изготовленные в Мордоре, насколько я могу судить, в литературе не существует.
Толкин писал, что сказка дает человеку «удивление, бегство и утешение». Если научная фантастика растит над нами небоскребы и усугубляет то, что гнетет нас в действительности, сказка дает нам отдохнуть в другом мире, чтобы, вернувшись, мы увидели, как волшебен наш собственный.
Когда назгулы летят на Гондор, близкий к отчаянию Фродо говорит Сэму:
— На что мы опираемся, Сэм?
Тот отвечает:
— На то, что в мире есть добро, и за него стоит бороться.
Мне интересно и дорого, что с Сэмом совершенно согласны и Пьер Безухов, и Сонечка Мармеладова, и Нильс, который путешествовал с дикими гусями, и Герда, и Айвенго, и Дон Кихот, и Гамлет, и отрадно-бесконечная вереница сказочных и несказочных литературных героев, порожденных писателями христианского мира. С ними можно отдохнуть от Кафки, Камю и Зюскинда и глотнуть того утешения, о котором пишет Толкин.
Классическую сказку отличает счастливый конец, он радует именно тем, что возвращает нас к устойчивости и покою, основанному на уверенности во всеобъемлющей силе добра. Это похоже на уравновешивающую все каденцию в музыке, а не на умилительно-слащавый хэппи-энд. Таким счастливым концом можно назвать, скажем, конец сказки Андерсена «История одной матери», в которой мать спорила со смертью, требуя отдать ей ее ребенка, а получила уверенность в том, что в ее горе есть глубокий и благой смысл.
Мне кажется, что именно устойчивая радость сказки может помочь понять, что такое «катарсис», хотя понятие это касается вовсе не сказок, а трагедий. Термин этот ввел в употребление еще Аристотель. «Катарсис» по-гречески — «очищение». Аристотель писал: «Трагедия через сочувствие и страх способствует очищению подобных чувств». Великий грек не объяснил этой фразы, ее толкуют кто во что горазд, и по-фрейдистски в том числе, но представляется очевидным, что речь идет о том, что человек нравственно очищается, учится сочувствовать и преодолевать страх, потому что «в мире есть добро».
,............
Я очень люблю у Льюиса все: и «Письма Баламута», и повесть «Пока мы лиц не обрели». В последней упомянутой книге более, чем в других, передано то, что вера обретается сердцем, а не рассудком, правда приходит не в остроумных ответах, а в исчезновении вопросов. В этой повести со всею силой художественного произведения передано напряженное и томительное желание поделиться правдой, втолкать ее в чужое закрытое сердце, мука оттого, что тебе видно, а другому — нет.
Подзаголовок повести «Пока мы лиц не обрели» — «Пересказанный миф». Льюис пользуется сюжетом мифа о Психее. Он наполнил его светом добра, красоты и истины.
Свет этот играет в литературе многими красками радуги, и из всех литературных жанров именно сказка труднее всего обесцвечивается до мутно-серого, может быть, потому, что, как эльфы или гномы, ее берегут дети — существа, на которых нам всем заповедано быть похожими.
Ирина Гончаренко, журнал Отрок.ua
[взломанный сайт] 
