Описание городской свадьбы
Глава из книги ИВАНОВА К.А. "Средневековый город и его обитатели"

В средние века было меньше старых холостяков, чем в наше время. Свадьбы совершались чаще и происходили в более раннем возрасте, чем теперь.
Неженатый человек в некоторых городах не мог рассчитывать на повышение.
В городских цехах  постепенно установился обычай, в силу которого неженатый человек не мог получить звание мастера.
Вдовцы и вдовы также большей частью женились и выходили замуж. Вдовцы вступали в новый брак спустя каких-нибудь 6—8 месяцев по смерти жены.
Хотя вдовам полагалось оставаться таковыми в продолжение целого года, который и назывался „годом плача и скорби" (ein Jahr der Klage und des Leids), но они выходили замуж ранее этого срока.

Девушки 14-ти или 14'/2 лет уже выдавались замуж. Обручали же восьмилетних.
Обручение считалось в то время главным актом, церковное же бракосочетание только скрепляло его.
Сватовство и обручение состояли из трех важнейших моментов.
Прежде всего уговаривались относительно подарка, который будет сделан невесте женихом, и о приданом, которое будет дано за невестой.

После этого отец давал свое согласие на выдачу дочери замуж, а жених — на женитьбу.
Наконец, отец невесты и жених ударяли по рукам, и обручение считалось совершившимся.
С течением времени, обязательства, которые раньше были устными, стали записываться. Такой контракт составлялся в присутствии свидетелей.
За обручением происходила обыкновенно пирушка.

Но, вот наступало время совершиться свадьбе, приближалось „высокое время" (hohe Zeit), как называли тогда день свадьбы.
Дело происходило обыкновенно поздней осенью, „когда полны житницы и погреба, когда наступает время покоя".
В иных случаях приглашала гостей на свадьбу сама невеста, в иных занимались этим лица, нарочно для этого дела избираемые женихом и невестой (Hochzeitlader).
Они разъезжали верхами в сопровождении нескольких всадников и нарочно брали с собою такого человека, который слыл за балагура, умел говорить прибаутками и рифмами, что должно было придавать всему посольству особенно веселый характер. (Такой балагур назывался Hàngelein или Hegelein).
За несколько дней до свадьбы или даже накануне её происходило торжественное шествие невесты в баню, где танцевали и пировали.
Этот обычай схож с нашим „девичником". Наконец поднималось солнце радостного, желанного дня. В одних местах это был четверг, в других пятница.
Бракосочетание совершалось обыкновенно днем и даже утром, вскоре после обедни.

Свадебное торжество открывалось процессиями, сопровождавшими жениха и невесту в церковь. Отправлялись они в церковь не вместе.
Невеста ехала с подругами в экипаже, а иногда также и с шаферами. Жених со своими провожатыми ехали верхом.
И перед невестой, и перед женихом двигались музыканты с флейтами, скрипками, трубами и барабанами.
Само собою разумеется, что процессии эти совершались и пешком в тех случаях, когда церковь была близко. Когда процессия приближалась к собору, последний как бы приветствовал ее колокольным звоном. Чтобы пономарь не ленился и не скупился, его угощали вином.
Процессия приблизилась к собору. Гостеприимно раскрывался его главный вход. Каменные изображения святых, окруженные каменными же кружевами и цветами, как будто оживились при блеске солнца, в присутствии такого живого собрания. Чудное зрелище представляет внутренность собора. Простор, высота, группы соединенных друг с другом высоких колонн, поддерживающих собою стрельчатые арки, переплетающиеся остроконечные арки высокого потолка, все это поражает вас, возвышает ваши чувства, ваши мысли, как бы поднимает самих вас все выше и выше.

Свадебная процессия проникла во внутренность храма. Жених с невестой направляются к главному алтарю. 
Началось священнодействие, и скоро пронеслись над присутствующими слова священника: „я соединяю вас в супружество во имя Отца, и Сына, и Святого Духа" (Ego conjungo vos in matrimonium in nomine Patris, et Filii, et Spiriti Sancti).

Молодые вышли из собора. Жених шел впереди и, дойдя до дома своего тестя, не входил в дом, а дожидался молодой.
Когда последняя подходила к дому, он встречал ее. Слуга приносил поднос с фляжкой вина и чашей. Наполненная вином чаша(кубок) обходила всех присутствующих гостей, после них пил молодой, а за ним новобрачная. Выпив вино, она перебрасывала кубок через голову.
После этого один из шаферов снимал с новобрачного головной убор и покрывал ею голову его молодой жены. Этот обряд как бы облекал ее властью.
Сейчас же она первая входила в дом, а за ней все остальные. Разумеется, прежде всего молодые принимали поздравления. Дамы и девушки подходили к невесте, мужчины к жениху. Тогда же подносились и свадебные подарки. На одной свадьбе, праздновавшейся в первой половине XV века, было поднесено новобрачным 30 серебряных чаш и кубков, ожерелье, золотой пояс и более тридцати золотых колец. Во время поздравлений и подношений играла музыка, пелись песни, и так проходило время до обеда. После обеда начинались танцы,продолжавшиеся до самой полночи.

С наступлением полночи составлялась новая процессия. Невесту отводили в назначенный для этого покой.
Большей частью ее сопровождали родные и шафера, но случалось, что провожатыми делались все присутствующие.
Впереди несли свечи, играла музыка, одним словом получалось впечатление большого торжества. Молодую вел один из шаферов.
Когда процессия приходила в опочивальню, шафер усаживал молодую и снимал с её левой ноги башмачок. Этот башмачок передавался потом одному или нескольким холостякам, бывшим на свадьбе. Надо предполагать, что этим подарком высказывалось пожелание, чтобы получающий его поскорей оставил холостую жизнь.

Свадебная процессия.Миниатюра нач.15 в.Франция.

Следующий за свадьбой день начинался тем, что молодые обменивались подарками (Morgengabe). Подарки вообще составляли неотъемлемую принадлежность свадьбы: дарили друг друга новобрачные, последним подносили подарки съехавшиеся на свадьбу гости, родители невесты—в свою очередь дарили различные вещи гостям и слугам, посылали деньги и пищу беднякам, странствующим ученикам, сторожу главной городской башни, слугам при ратуше, слуге погреба, посещавшегося женихом, его учителю, банщику.

Отредактировано иннета (14-12-2009 18:40:20)

Ремесло. Цехи и миф
Д.Э. Харитонович

Ремесло - мелкое ручное производство изделий - возникло задолго до средневековья и сохраняется по сей день. Средние века, однако, ~ эпоха его расцвета. Ремесленники-профессионалы соседствовали со всеми сословиями средневекового общества. Сельские ремесленники имелись, как правило, в каждой деревне; специалисты - оружейники, пекари, шорники и т.п. - обслуживали рыцарские замки и даже могли быть неблагородными вассалами низшего ранга, получив в лен кузницу или пекарню; монастыри, как более или менее замкнутые хозяйственные организмы, могли, подобно светским поместьям, процветать лишь при достаточной обеспеченности ремесленными изделиями, отсюда - весьма развитое монастырское ремесло средневековья. Однако основным местом развития ремесла был город. В деревне кузнец был единственным мастером-профессионалом, в замке и монастыре ремесленники являлись обычно небольшой частью челяди или братии, в городах же они образовывали немалую (если не основную) долю членов коммуны. Именно в городах встал вопрос об организации их в самоуправляющиеся коллективы - цехи, которые, впрочем, сложились не повсеместно: во многих городах Западной Европы ремесленники подчинялись непосредственно городским властям.

        Средневековые цехи - объединения городских ремесленников одной или сходных специальностей - возникают, судя по всему, в X-XI вв., фиксация их статутов относится к XII - началу XIV в. Собственно, сам производящий коллектив был невелик: из-за невысокого уровня разделения труда изделие не переходило из рук в руки, и один мастер, пусть и с несколькими помощниками - членами семьи, подмастерьями, учениками, - делал вещь целиком. Но в традиционном, сословном, корпоративном обществе средневековья конституирование любой деятельности успешнее всего происходило через объединение занимающихся этой деятельностью в признанный обществом коллектив. Поэтому в большинстве городских ремесел Западной Европы главы производственных коллективов стремились объединиться в цехи. Цехи делились по профессиям, причем разделительные признаки основывались не на характере производства, а на выпускаемой продукции, различаемой по функции. Так, например, технологически одинаково производимые бытовые ножи и боевые кинжалы изготовлялись членами разных цехов: ножовщиками и оружейниками соответственно. Единицей цеха был его полноправный член - мастер, владевший мастерской. В идеале (и если это не противоречило технологическим возможностям) в рамках одной мастерской изделие должно было изготовляться полностью: от подготовки материала до украшения готового предмета. Мастеру в его деятельности помогали подчиненные ему работники: подмастерья и ученики. Ученик работал за стол и кров и нередко сам (или егo родные) платил за обучение. Ученичество обычно длилось от двух до семи лет, а в отдельных случаях даже 10-12 лет. Окончивший учение становился подмастерьем, получавшим плату за свой труд. Однако он являлся не столько наемным работником по образцу рабочих нового времени, сколько помощником мастера, обычно жившим с ним под одной кровлей. Подмастерье мог уже сам стать мастером, но для этого требовалось иметь определенный достаток, часто - семью, кое-где - предварительно постранствовать по свету, совершенствуя свое умение. Кроме того, следовало изготовить образцовое изделие - шедевр, которое оценивалось советом цеховых старшин. Если изделие соответствовало установленным правилам, то подмастерье - после угощения членов цеха - становился полноправным мастером и мог участвовать в жизни корпорации, в выборах ее руководства, в принятии внутрицеховых решений и т.п. (впрочем, иногда и подмастерья обладали ограниченным правом голоса в делах цеха).

Читать дальше

Эпоха крестовых походов.
Под редакцией Э.Лависса и А. Рамбо

Западная цивилизация в XII и XIII вв.

Народные верования и суеверия.

Несмотря на успехи, достигнутые Западной Европой в других областях, самосознание христианских народов в промежуток времени от X до XIV в. не прояснилось. Оно по-прежнему было затемнено грубыми суевериями - теми самыми, которые исказили сущность христианства, когда оно, перестав быть религией посвященных, сделалось религией языческих и варварских масс. Как ни была искренна вера людей XII и XIII вв., - в народной массе она была слепа и невежественна, полна суеверий и загромождена детскими обрядами. Чтобы убедиться в этом, достаточно прочитать какой-нибудь из сборников благочестивых рассказов, которые составлялись в то время для народных проповедников или для назидания верующих такими людьми, как Цезарий Гейстербахский, кардинал Яков Вит-рийский, доминиканец Этьен Бурбонский, Эд Шеритонский, и множеством анонимных компиляторов.

Эти сборники и агиографические легенды того времени доказывают, что священные обряды и орудия культа, как например, таинство евхаристии, мощи, освященная вода, заклинание бесов, молитва, исповедь, считались как бы фетишами или магическими формулами, обладавшими таинственной силой независимо от умственных или нравственных качеств того, кто пользовался ими. Мощи, игравшие такую важную роль в гражданской и религиозной жизни средних веков (potiora Lapidibus pretiosis ossa), были не что иное, как талисманы. Этим священным костям, которые хранились в раках ювелирной работы, для которых строили затем громадные каменные раки вроде Sainte-Chapelle вПариже, Sainte-Chandelle  в Appe, La Spina  в Пизе, приписывались волшебные свойства.
Один летописец ХП в. рассказывает, что во время перенесения мощей св. Мартина в Тур 6 887 г. два хромых нищих из Турэни, которым их уродство давало хороший заработок, решили покинуть страну до прибытия раки, боясь быть против воли излеченными ее всемогуществом. Они пустились бежать, но недостаточно скоро. Мощи прибыли в Турэнь прежде, чем они успели уйти, и нищие, немедленно исцеленные, лишились своего заработка.
Один купец, украв за морем руку Иоанна Крестителя, бежал с этим сокровищем «в Гронинген во Фрисландии, на край земли». Там он купил дом, спрятал мощи вовнутрь балки и с этого дня начал богатеть. Однажды, когда он был в таверне, кто-то сказал ему: «Город горит, твой дом в опасности»; он отвечал: «Мне нечего бояться; мой дом хорошо охраняется». Действительно, дом уцелел, но это чудо возбудило любопытство граждан, и они заставили счастливца уступить им талисман, который они перенесли в свою церковь. С этого дня в городе стали совершаться чудесные исцеления, а купец обнищал. «Я сам видел эту руку, - говорит Цезарий, - на ней еще есть кожа и мясо. Раз один священник отрезал маленький кусочек этого мяса, но когда он хотел унести его, оно обожгло ему руку, как горячий уголь». Этот наивный фетишизм, которому можно привести тысячу примеров, был общераспространенным явлением. «Мощи, - говорит граф Риан, - привлекали в праздничные дни, установленные для их чествования, громадные толпы богомольцев и с ними столь обильные приношения, что предмет поклонения, оставаясь духовным сокровищем святилища, счастливого уже обладанием его, становился для него, кроме того, еще источником значительных земных сокровищ».

Духовенство, с уверенностью рассчитывая на обильные приношения, спекулировало приобретением мощей, которые до четвертого Латеранского собора были предметом торговли. За неимением драгоценных мощей, почитаемых сильными мира сего, бедные люди, деревенские жители, создавали себе фальшивые святыни, которые они, однако, считали не менее могущественными. Этьен Бурбон-ский рассказывает, что женщины лионской епархии почитали могилу одного сыщика под именем св. Гинефорта. Чосер в своих «Кентерберийских рассказах» нарисовал портрет этих «сборщиков милостыни», которые в XIII в. наводняли деревни, - благочестивых бродяг, полуаскетов, полумошенников, которые вопреки церковным запрещениям на каждом перекрестке развязывали свои чудовищные узлы - «кусок паруса от лодки св. Петра, детский чепчик одного из невинно убиенных младенцев, перо архангела Гавриила».

Не менее характерны и те верования, которые были связаны с исповедью и причастием. Многие простые души приписывали исповеди чрезвычайную силу. Жена одного рыцаря обманывала мужа, живя с рабом; муж, терзаемый ревностью, узнал, что в соседнем городе живет бесноватый, который умеет угадывать самые сокровенные помыслы людей. Он решил привести подозреваемого им раба к этому чародею, чтобы узнать истину. Раб, испугавшись и будучи уверен, что его вина обнаружится, искал спасения в исповеди; он исповедался первому крестьянину, которого встретил на дороге; после этого он с честью выдержал испытание, которое могло погубить его; бесноватый принужден был сознаться, что он более ничего не знает об этом человеке. «Таким образом, - говорит гейстербахский монах, -благодаря исповеди, раб был спасен от смерти, а рыцарь от своих мучений». Но самым действительным из волшебных средств считалось причастие, главное из таинств.
Сомневающиеся видели, как гостия в чаше превращалась в кружочек тела, вино - в кровь, или как распятый Христос выходил из хлеба. Те, которые по простоте своей неуважительно пользовались гостией, как лекарством для излечения своих домашних животных, удивлялись, что церковь осуждает их за это. Впрочем, гостия, употребленная для святотатственной цели, все-таки творила чудеса. Одна женщина положила гостию в свой пчельник, чтобы прекратить эпидемию, которая опустошала его; благочестивые пчелы тотчас выстроили восковую часовню «с окнами, крышей и колокольней, куда и поместили гостию с большим торжеством». Другая женщина, чтобы предохранить свою капусту от гусениц, посыпала ее крошками гостии; она была поражена неизлечимым параличом.

Вмешательство дьявола в самые простые случаи повседневной жизни нисколько не оскорбляло даже развитые умы, воспитанные в постоянном страхе перед сверхъестественными силами и привыкшие к невероятно грубому чародейству. Один аббат в юности учился в Парижском университете. Над ним смеялись, потому что он был туп и ничего не удерживал в памяти. Однажды явился ему сатана и сказал: «Хочешь быть моим подданным? Я научу тебя искусству письма».
При этом он положил ему в руку камень: «Пока ты будешь держать в кулаке этот камень, ты будешь все знать». Молодой человек, ко всеобщему удивлению, скоро стал чудом школы. Но он заболел, исповедался, бросил камень, все забыл и умер. Черти начали мучить его, но Господь послал «какое-то небесное существо», чтобы велеть им оставить его в покое: «Оставьте эту душу, которую вы обманули». Душа тотчас вернулась в тело, над которым парижские школьники в ту минуту служили заупокойную обедню. Воскресший встал и немедленно вступил в цистерцианский орден.

Один монах молился перед алтарем своей церкви, и Бог дал ему такой «дар слез», что он оросил ими землю. Тотчас же дьявол породил в его сердце тщеславную мысль: «Я хотел бы, чтобы кто-нибудь был здесь и видел, как хорошо я плачу». Немедленно появился дьявол «в виде черного монаха» и стал внимательно смотреть на слезы. Достаточно было крестного знамения, чтобы прогнать его. Один клирик обладал таким красивым и приятным голосом, что слушать его пение было наслаждением; один благочестивый человек, услышав этот голос, приятный, как звуки арфы, сказал: «Это не голос человека - это голос дьявола». Он тотчас заклял беса, и последний исчез, а тело, только что живое, немедленно начало разлагаться. Это было тело, давно лишенное души, которым играл дьявол. Таковы были рассказы монахов. Успех подобной литературы вполне объясняет нам частое появление дьявола в средние века и совершавшиеся тогда чудеса. Средневековые колдуны и колдуньи были жрецами и жрицами дьявола, и если духовенство преследовало их, то - как верно было замечено - не потому, что оно сомневалось в действенности их чар, а, наоборот, потому что оно приписывало им страшную силу ввиду их связи с сатаной.
Итак, духовная нищета средневековых христиан была очень велика. Толпа плохо понимала дух христианства, обрядовым предписаниям которого она следовала обычно до мелочей. Лишь немногие действительно вкушали сладость евангельского учения. Люди, конечно, очень хорошо знали, что Бог требует доброты, милосердия и смирения, но они надеялись оправдаться перед его судом милостыней (которая сторицей будет возвращена на небе), телесными лишениями и соблюдением обрядов. Деяния святых XII и ХШ вв., где биографы собрали все черты жизни своих героев, представлявшиеся им наиболее назидательными, полны фактов иногда более оскорбительных, нежели трогательных. Смирение этих людей состояло часто лишь в том, что они исполняли отвратительные работы или, подобно тому послушнику, о котором рассказывает Цезарий', пили грязную воду, где было вымыто больничное белье; милосердие часто понималось, как обязанность раздавать деньги профессиональным нищим, выставлявшим на показ свои язвы на паперти церквей. Среди множества нелепых рассказов гей-стербахского монаха можно встретить лишь немного черт истинной гуманности вроде рассказа о послушнике, «который, видя, как слуги одного вельможи гнали палками бедняка, был охвачен состраданием до слез».

Нравы.

Такие религиозные воззрения и привычки, конечно, не могут способствовать нравственному улучшению общества. Действительно, люди XII и XIII вв., отличавшиеся большой набожностью, были не более проникнуты евангельским духом, чем люди других эпох. Напротив, если верить проповедникам, то нравы светского общества никогда не были более жестоки и вкусы более грубы, чем в тот период средних веков. Без сомнения, они преувеличивают; но у нас есть более прозаические документы, которые также свидетельствуют о низком уровне общественной нравственности. Это - протоколы епископских ревизий по деревням, синодальные статуты, каноны соборов, книги консисторских судов, судебные следствия и приговоры. Обильный материал, которым, впрочем, следует пользоваться с осторожностью, представляют также воспроизведения повседневной жизни, которые мы встречаем в фаблио и иногда - в виде эпизодов - в больших повествовательных поэмах. Наконец, сюда же надо отнести жалобы голиардов, этих жонглеров церковного общества, написавших по-латыни столько стихотворных сатир и жалоб на «состояние мира», на «упадок века». Все эти свидетели показывают одно и то же, все эти колокола издают один звук.

Леопольд Делиль специально изучил знаменитый «журнал» пастырских ревизий Эда Риго, руанского архиепископа середины XIII в. Вот картина нравов сельского духовенства, которую он рисует на основании этого «журнала»: «Многие деревенские священники содержат целые годы одну или нескольких наложниц; их дети воспитываются под кровлей церковного дома... Я часто встречаю жалобы на то, что они посещают таверны и напиваются «по горло»; вследствие этого они затевают драки, забывают платье на месте кутежа; случается даже, что духовные валяются на полу мертвецки пьяные. Некоторые священники принимают участие в ссорах, дерутся со своими прихожанами. Многие занимаются торговлей; священники, продававшие спиртные напитки, простирали свою наглость до того, что напаивали своих прихожан. Они играют в кости, шары и диск. В 1248 г. одного священника из Ваursiou-Воsс упрекали в том, что он принимал участие в турнирах. По синодальным статутам, священники могли ездить верхом лишь в круглых и закрытых мантиях; вопреки этому предписанию многие ездили в открытых сутанах, или так называемых табарах. Те же из них, светскому вкусу которых не удовлетворяли даже табар и шапка, надевали рыцарскую одежду и носили оружие. Эд Риго нашел в своей епархии священников, которые не были произведены в священнический сан и не считали нужным явиться на посвящение, или таких, которые, получив эту степень, в течение многих лет не служили ни одной обедни; другие не жили в доверенных им приходах; они требовали вознаграждения за совершение таинств»...
Эд Риго, прелат более строгий, чем большинство его собратьев, подвергал испытанию клириков, которых сеньоры, собственники бенефиций, представляли ему для замещения приходов его епархии.

Если таковы были деревенские священники (которых св. Бернард и большинство моралистов церкви обличали с таким патетическим красноречием, что мы затрудняемся приводить здесь их выражения), то каковы же были остальные члены деревенского общества - крестьянин, приказчик сеньора и сам сеньор? Благодаря проповедям и фаблио, мы знаем их довольно хорошо: в их нравах не было ничего идиллического. «Становишься в тупик при виде неурядиц, господствовавших в большинстве сельских семейств.

Со всех сторон предпринимаются попытки устранить прелюбодеяния и наложничество, но почти все меры оказываются бессильными». Жонглеры неистощимы в насмешках над грубостью, нечистоплотностью и тупостью крестьян, над их страданиями, которые не вызывают в них ни тени сострадания. Что же касается сеньоров, то «с кафедр гремят самые горькие жалобы на алчность и на насилия рыцарей и военных людей». Их упрекают в безжалостном грабительстве и в злоупотреблении правом сильного. Жизнь состоятельного человека проходила в празднествах и атлетических упражнениях; рыцарские поэмы XII и XIII вв. дают нам довольно точное представление об этом. Были также рыцари, все добро которых заключалось в коне, оруженосце и оружии и которые рассчитывали прожить на доходы с войны и турниров, как тот рыцарь, о котором жонглер говорит: «У него не было ни виноградника, ни земли; вся его надежда была на турниры и на войну, так как он хорошо владел копьем».
В мирное время и когда турниры не были запрещены (они часто запрещались в XIII в.), эти рыцари разгуливали по большим дорогам. Авторы фаблио рассказывают нам об их привольном житье за счет слабых и глупых.
В фаблио и проповедях превосходно отражаются и нравы городского общества. Классический тип французского буржуа - вольнодумного, бережливого, весельчака и ротозея - можно уже целиком найти в фаблио. Толстый купец в роскошном платье, «меняла» и ростовщик, больше всего уважает  сеньора Экю. Он ненавидит отродье оборванцев, калек и монахов; он любит хорошо пожить и смеется над священниками; таков, например, Мартин Гапар, гражданин Авранша: «Мартин Гапар больше всего ненавидел монастыри, проповедь, господ, висельников и духовных лиц... »

«Парижский буржуа XIII в., - говорит  Lecoy de La Marche, - уже несколько приближается к современному типу... Он хвастает своим презрением к проповедям. Видя, что священник всходит на кафедру, он поворачивается к нему спиной и выходит из церкви до тех пор, пока кончится проповедь...» Кроме того, его обвиняют в том, что он наживается путем обманов, а если он богат, - в том, что он так же жесток по отношению к бедному люду, как и соседний кастелян. Его нравы очень свободны; его пороками кормится в каждом городе скверная толпа девиц, сводней, игроков и оборванцев. К этой толпе принадлежали и жонглеры, предки Виллона: значит, они отлично знали ее; они рассказали о ее делах и подвигах; в своих насмешливых поэмах они дали несколько незабвенных типов ее; таковы Сан-соннё, сын Ришё, изящный, обворожительный авантюрист, силач, умный и безжалостный, властелин женщин и через женщин - мира; Буавэн, тщедушный хитрец, Панург XIII в., неподражаемо умевший брать без отдачи; бродяга Тибо, Мабиль, Оберэ и многие другие.

Что есть куртуазность?
Ж.Флори. Ричард Львиное сердце. Король-рыцарь

Щедрость и Учтивость — это два крыла Храбрости, писал Рауль де Уден. Переведем: чтобы заработать хорошую репутацию, знатный рыцарь должен быть «щедрым» (то есть великодушным до крайности, даже расточительным) и «учтивым».
Что это значило в эпоху Ричарда? Вопрос спорный, так как последнее определение имеет очень много смысловых значений, особенно если оно ассоциируется со значением куртуазной любви.

Одно известно точно: современный смысл термина не полностью отражает свои различные смысловые оттенки прошлого. Если сегодня о человеке говорят, что он куртуазен (учтив), то это значит, что речь идет о его вежливости, галантности, его обходительности и знаниях правил хорошего тона, его отношении к себе подобным, особенно по отношению к представительницам женского пола. В эпоху Ричарда употребляется слово corteis, чтобы обозначить поведение, достойное похвалы и соответствующее предписаниям двора.
Учтивым может быть также назван тот, кто «не соответствует» этой среде, но ведет себя, наоборот, соответственно нравам, царящим в это время. Это первое значение может порой породить весьма странные для нас утверждения: в эпических песнях (а иногда даже в романах) можно обнаружить фразы, квалифицирующие как «куртуазные» действия и жесты, но вовсе не соответствующие современной концепции значения этого слова: например, безжалостное уничтожение врагов, поджог или грабеж их земель, или использование военных хитростей, не совсем «рыцарских» и еще менее куртуазных в современном смысле. Очевидно, здесь идет речь о пережитках прошлого мировоззрения, которые акцентировались на военных доблестях.

Как бы то ни было, совершенствование восприимчивости и уже упомянутых нравов под влиянием литературы, отражающей одновременно нравы и стимул их развития, выводит на первый план в этой придворной манере поведения качества не столь грубые. Конечно, как мы видели, храбрость остается в глазах большинства главным достоинством рыцарей, способным вызвать интерес и восхищение принцев, благосклонность, даже любовь женщин.

Воинские подвиги остаются идеальным способом доказать даме свою любовь. Об этом свидетельствует диалог, который в романе «Ланселот Озерный» предшествует моменту, когда королева Гвиневра слышит из уст Ланселота доказательство его любви и готовится ответить на нее, отдавшись ему:
«— Расскажите мне обо всех своих подвигах, которые вы совершили и для кого вы их совершили?
— Для вас, Госпожа.
— Как? Вы меня так сильно любите?
— Госпожа, я не люблю никого сильнее, чем вас»

Военная храбрость сохраняет все еще весь свой престиж. Но во второй половине XII века ее недостаточно. Чтобы быть названным «куртуазным», рыцарь должен быть не только храбрым воином, способным на красивые удары мечом. Он должен уметь вести себя на придворных собраниях, где присутствуют мужчины и женщины, зимой во дворце, летом на природе, там, где правит любовь, в этих «приятных местах», где литература плетет свои интриги в романах. Он должен блистать или, по крайней мере, участвовать в разговорах, танцах и играх, уметь сказать комплимент, петь, даже сочинить поэму. Слово «куртуазный» все больше и больше наполняется качествами, необходимыми для покорения женского сердца.

Иногда утверждалось, что XII век был веком прославления женщины. Жорж Дюби энергично, может даже слишком, восстал против этой идеи, считая, что здесь речь идет об обмане. Он, безусловно, прав, если понимать под прославлением женщины глубокий переворот в обществе, которое поместило женщину на равный уровень с мужем — мужем, которого до сих пор называли довольно характерными словами: сир, сеньор, барон. «Любовное рабство», часто выставляемое на первый план, было, вероятно, игровым отношением, совсем как куртуазная любовь, какой мы ее представляли еще недавно, с ее судами любви.

Однако XII век был ознаменован появлением заметных женских фигур. Правда, они были и раньше, но не такой величины. Алиенора Аквитанская — одна из них, и о влиянии этой исключительной женщины на нравы и мышление того времени было уже достаточно сказано. Она не единственная, и Жорж Дюби сам это признает: роль женщин в оживлении куртуазной жизни, очаге новых мыслей, была преобладающей, превышающей, без сомнений, роль «молодых», которых он больше чем кто-либо выводил в свет.
Именно под влиянием женщин рыцарское мировоззрение изменило свое направление и приобщилось к культуре, и именно это нас здесь интересует.
Роль женщины, любви, бракосочетания является центром всех интеллектуальных споров, которые занимают великие умы XII века.  Несмотря на преувеличения Дени де Ружмона (и в частности, его исключительное настаивание на катарском происхождении куртуазности), его тезис остается важным, так как он утверждает, что любовь существовала не всегда. Это, так сказать, «французское изобретение XII века». Трубадуры Лангедока, конечно, могли, даже не будучи катарами, подвергнуться влиянию некоторых катарских доктрин, в частности доктрин, критикующих Церковь того времени за ее чрезмерный и формалистский сакраментализм и за аристократический брак, рассматриваемый как социальный контракт, скорее объединение двух домов, чем двух существ, предназначенное для обеспечения мира союзом двух семейств, единой целью которых является произведение на свет наследника. Они могли изложить или принять идею о любви-чувстве, чувствительном, свободном, не связанном социальными путами и бесправными соглашениями, независимом от брака, так как это невозможно в рамках принудительного институционального контракта, ведь любовь не может быть стеснена.

Такое отношение могло их привести к своего рода восхвалению свободной любви, и это в строгом морализованном обществе, очевидно, встретило одобрение «молодежи» (какой бы она ни была). Это приветствовали и женщины, в том числе и те, кто принадлежал высшему обществу, в основном неудачно вышедшие замуж и испытывающие чувство неудовлетворенности, надеявшиеся на любовь, на соединение душ и тел. Так возник кодекс новых соглашений, порицающих ревность, новые правила «куртуазности», которые, как в игре, маскировали реальную основу — стремление к чувственной любви, любви, сентиментальной, вне брака, к адюльтеру, всему, что противоречило духовным таинствам и зачатию как основам феодального общества, которые были попраны катарскими доктринами.

Однако единственный вышеизложенный пример свидетельствует о том, что эти новые веяния могли развиваться за пределами катаризма, в лоне даже самого феодального общества, как подрывной элемент или как игра, как простая «идея», но из тех, которые ведут за собой мир, или, по крайней мере, влияют на характеры и трансформируют мировоззрения.
В любом случае, в XII веке «куртуазный» рыцарь должен был уметь «ухаживать» за женщиной, а не только брать их, когда они сами не отдаются, как в большинстве случаев в эпических песнях. Присутствие женщины, редкое или второстепенное в эпопее, становится преобладающим в романе, и отныне любовь занимает в литературе первое место.

Какая была форма этой любви? В романах, как в большей части поэтической продукции XII века, речь абсолютно не идет о платоническом чувстве, о чистой идее, как в случае Жоффруа Рюделя, восхваляющего в одной песне свою «amor de lonh» — бестелесную и абсолютную страсть к далекой принцессе, как считается, к графине Триполи, которую он никогда не видел.
Это символ «куртуазной любви», герой добровольно несет крест нераздельного чувства к недоступной женщине, в данном случае из-за географических факторов, где-нибудь в другом месте — из-за социальной пропасти. У большинства трубадуров героиней была дама замужняя, жена большого сеньора, а влюбленным был его вассал или, по меньшей мере, некто ниже его статусом. Любовь и «куртуазность» рыцаря-слуги потерпят крах или вынуждены будут оставаться платоническими, если придерживаться стесняющих соглашений.
Но это именно то, чего не делают поэты и романисты, наоборот, принимающие сторону любви против социальных соглашений и порицающие ревнивцев. У многих трубадуров (начиная с первого, герцога Гийома, предка Ричарда), у большинства поэтов и романистов, со времен Берула, Марии Французской и Кретьена де Труа, потом во всех традициях романов об эпохе короля Артура любовь побеждает и достигает своей цели и плотского союза — иногда в браке (это была, как мы видели, попытка реабилитации Кретьена де Труа), чаще всего вне брака, в супружеской измене, которую романисты и публика одобряют, а сам Бог не порицает.

Если верить Э. Кёхлеру, то здесь мы видим, как и в случае со щедростью, сознательную разработку классовой идеологии мелких буржуа, к которым приписывают себя трубадуры. В феодальном обществе эта «молодежь», младшие в семье и члены мелкой обедневшей буржуазной семьи, одновременно лишена земель, наследства и средств к существованию, достойных их положения. В равной степени они лишены возможности жениться. Вельможи, богачи, «бароны», женатые, зажиточные главы семейств монополизируют право на женщин, а молодым приходится ждать смерти «начальника», отца или старшего брата, проявляя свое нетерпение. Ухаживая за женщиной, женой сеньора или за другой женщиной, чаще всего замужней или обрученной, они пытаются одновременно «проявить свою боевую мощь» в любви, удовлетворить свое желание, но также развить идеологию, порицающую ревность, рассматриваемую как недостойную, — это черта простолюдина, бюргера, скупца!

Дворянин, рыцарь не должен быть ревнивым, так как любимая женщина — это не предмет обладания. Ревнивый муж, который считает свою жену предметом, своим имуществом, мешает ей участвовать в деятельности общества, в его «улучшении», и за это заслуживает того, чтобы ему изменили. Ревность порицаема как вульгарное, антисоциальное качество, которое представляет собой предательство рыцарского идеала.
Немецкий ученый в своих рассуждениях идет еще дальше, хотя не без некоторых противоречий: он утверждает, правда, приводя в качестве доказательств только свою теорию, что мелкое рыцарство считает себя единственным носителем этого идеала куртуазности, и ему удается распространить этот идеал с помощью трубадуров. Однако «молодежь» в этом теряет, так как если бароны будут пользоваться идеалом куртуазности, чтобы завоевать чужих жен, их жены все равно останутся с ними, и тогда это заблокирует систему.

Всеобщая связь людей
Категории средневековой культуры. Гуревич А.Я.

Подобно тому как было бы односторонним и поверхностным считать средневековье эпохой засилья «кулачного права», точно также безосновательно видеть в нем царство сплошного бесправия и произвола. Феодальное общество строится на отношениях господства и подчинения. Никто в нем полностью и во всех отношениях не свободен, ибо над любым членом общества стоит господин. Но для того чтобы лучше понять существо отношений господства и подчинения в феодальную эпоху, нужно вдуматься в реальное содержание таких категорий, как свобода и зависимость.

Общественные связи средневековья прежде всего межличные. Отношения между людьми еще не заслонены отношениями вещей товаров и иных материальных ценностей, как это свойственно буржуазному обществу. В докапиталистических обществах преобладают прямые непосредственные связи между людьми, социальное общение еще не испытывает на себе мощного воздействия механизма отчуждения, сделавшегося всесильным в обществе товаропроизводителей. В последнем случае отношения между людьми скрываются за отношениями между товарами, с которыми эти люди появляются на рынке, в результате отношения товаровладельцев, по выражению Маркса, фетишизируются. Принимая вещный характер, человеческие отношения утрачивают свою непосредственность, индивид подменяется товаром, и его личные качества не играют в этих отношениях никакой роли. Средневековью еще не знаком «товарный фетишизм». В частности, стоимость той или иной вещи не определяется одним лишь рынком или затратой абстрактного труда каждая вещь несет на себе отпечаток своего создателя, ее качества связаны с личностью ее творца. В этом обществе товарно-денежные отношения еще не выступают в качестве универсального регулятора общественных отношений. Роль подобного регулятора, скорее, принадлежит праву.

Но, говоря о межличной природе социальных связей при феодализме, в особенности на раннем его этапе, следует учитывать, что сама человеческая личность не была индивидуализирована и оставалась теснейшим образом связанной с коллективом, группой, неотделимой частью которой она являлась. Именно победа товарного хозяйства, утверждение господства денег, уничтожая в более поздний период систему межличных связей. высвобождает индивида из корпорации и делает его свободной личностью. Личность утверждается в обществе, отрицающем личный характер социальных отношений.

В социальных отношениях средневековья нетрудно обнаружить принцип взаимности, обоюдности, который играл немалую роль в их конституировании. Вассал находит себе сеньора. Образуемые ими связи уже не природные, как в обществе варваров, а чисто социальные (хотя органические группы либо не теряют прежнего значения, например семья, либо долгое время сохраняются и при феодализме, как союзы родства). Кроме того, в отличие от коллективных связей варварского общества феодальные связи строились на индивидуальной основе. Установление связи между сеньором и вассалом, покровителем и подопечным, так или иначе предполагало принятие обязательств обеими сторонами. Вассал должен был служить своему сеньору, оказывать ему всяческую помощь, соблюдать личную верность и преданность, — со своей стороны, сеньор обязывался покровительствовать вассалу, защищать его, быть по отношению к нему справедливым; вступая в это отношение, они обменивались торжественными клятвами и выполняли ритуал омажа, делавший их связь нерушимой. Нарушение обязательств одной стороной освобождало от них и другую сторону феодального договора. Бедный, беспомощный человек, нашедший себе патрона, просил у него защиты и поддержки, обязуясь за это во всем ему повиноваться, — покровитель принимал на себя обязанность кормить и опекать своего подзащитного. Крестьянин, отказываясь от своих прав на владение в пользу церковного или светского магната и вступая в зависимость от него, вправе был рассчитывать на его защиту и покровительство, на то, что крупный землевладелец избавит его от необходимости нести публичные повинности в пользу государства. Реальное содержание отношений между господином и зависимым человеком, как правило, состояло в эксплуатации первым второго, и принцип взаимности обязательств и услуг, которыми обменивались стороны, регулировал эти отношения.

К тексту

СНЫ ПОД НАДЗОРОМ

Во времена Античности толкование снов было обычным делом. Народные прорицатели занимались своим ремеслом на ярмарках и рынках, где за скромную плату разъясняли гражданам их сны, наподобие наших гадалок по картам или чему-нибудь еще. Профессиональные гадальщики как настоящие специалисты работали обычно у себя дома или даже в храмах. Они давали гражданам полиса ключи к пониманию снов. К толкователям сновидений с уважением прислушивались и часто обращались за советом, хотя, быть может, и не почитали так, как авгуров и гаруспиков - жрецов, гадавших по внутренностям жертвенных животных или по полету птиц.

Древние классифицировали сны в соответствии с их природой и составляли иерархию провидцев. Наиболее законченный трактат о снах относится к концу IV века - «Толкование на Сон Сципиона» (Цицерона), принадлежавший Макробию (ок. 360- 422), члену группы популяризаторов науки и античной философии. Он различал пять категорий снов: somnium, visio, oraculum, insomnium и visum, - две из которых не имеют «никакой пользы или значения». Первая - insomnium - это тревожный сон (потом он станет называться кошмаром). Вторая - visum - своего рода видение, иллюзорное блуждание во сне.
Согласно пониманию Гомера и Вергилия, такие сны являются «лживыми».
Сны трех оставшихся категорий предсказывают будущее. Somnium - это сон-загадка, в нем предстоящее является в затуманенном виде. Visio - это внятное пророчество. Oraculum - сон-прорицание, когда спяший прямо предупреждается о предстоящем событии посредством родственников, жрецов или даже божества.

Пророк Даниил объясняет сон царю Навуходоносору

Во II-IV веках происходило смешение языческих и христианских представлений. Люди, с одной стороны, испытывали очевидный интерес к снам (во сне происходили обращения, являлся Господь, предсказывалось мученичество). С другой стороны, сны их явно беспокоили, вызывали тревогу. В 210-213 годах «полуеретик» Тертуллиан написал первый в средневековой Западной Европе «Трактат о сновидениях». Тертуллиан отказывался видеть в значимых снах свойство исключительно мужчины. Сон у него выглядел универсальным человеческим феноменом, присушим и детям, и варварам. «Кто мог бы быть настолько чужд человеческой природе, чтобы хоть раз не увидеть истинного сна?» - задавался он вопросом в трактате «De anima». Затем Тертуллиан составлял типологию снов, в которой критерием классификации служил их источник: демоны, Бог, душа и тело. Согласно ему, видения посещают спящего перед пробуждением и связаны они с его позой, а также с питанием. Строгий образ жизни может привести даже к экстатическим снам.
Начиная с IV века христианство утверждалось в качестве господствующей идеологии. Она не могла обойти вопрос о сне, одно из самых загадочных явлений, присущих человеку. Беспокоило прежде всего наследие языческой культуры, вселявшее страх. Ибо теперь не существовало демонов добрых и демонов злых, как в греко-римскую эпоху. Существовали только ангелы и демоны: с одной стороны, воинство Бога, а с другой - воинство сатаны.
Другая причина отрицательного отношения к сну состояла в том, что в христианском мире будущее перестало принадлежать людям, страстно желавшим узнать, что их ждет. Так было во времена язычества, а теперь о будущем ведал один лишь Бог. «Пусть все, кто следует указаниям авгуров или предзнаменованиям, снам или всякого рода гаданиям, обыкновенным у язычников, кто приводит к себе в дом людей, дабы доискиваться до чего-то с помощью искусства магии, - исповедуются и каются в течение пяти лет». Таково предписание первого Анкирского Поместного собора 314 года. Демонизация сна явилась ловким ответом языческой культуре, толковавшей скрытые истины потустороннего мира. Отныне подобное толкование оказалось возможным лишь посредством и под контролем церковных властей.

Недоверие к снам имело и социальный аспект.«Правом» видеть сны обладала лишь элита: короли и святые, и еще, в крайнем случае, монахи. Строители христианского мира Константин и Феодосии Великий с помощью снов расстраивали ряды своих врагов. Константин перед битвой против Максенция у Мильвиева моста увидел в ночном небе сверкающий крест Христа и надпись «Сим победишь!». Во сне ему явился Господь, приказавший изобразить крест на знамени. В «Песни о Роланде» пророческие сны четыре раза посещают Карла Великого, знаменуя собой решающие моменты его жизни. Королевские сны возводились в ранг божественных посланий так же, как и сны святых. Согласно агиографам святого Мартина Турского, его всю жизнь посещали видения. Первый сон он увидел после того, как разделил свою хламиду с нищим. Ночью ему явился Христос. «То, что ты сделал одному из малых сих, ты это сделал Мне», - произнес он. Мартин понял, что в облике нищего встретил Иисуса, и принял крещение. Второй раз святой во сне получил повеление проповедовать христианство среди язычников.Пророческие сны снились святым, а затем стали сниться и монахам, стремившимся во всем подражать святым. Для всего же прочего человечества сновидения по-прежнему оставались чем-то подозрительным и греховным.

Сны пребывали под надзором, а тело подвергалось контролю. Людям не рекомендовалось слишком много пить, ибо считалось, что опьянение порождает греховные видения. Кроме того, как для клириков, так и для мирян благотворной считалась умеренность в еде, ибо объевшийся человек подвергался якобы большим искушениям. Телесной формой искушения выступало видение, ибо в Средние века из пяти чувств зрение являлось едва ли не самым главным. Сновидение представлялось как действие, история, которую человек видел. При этом в христианском понимании существовало две категории сна. Низшая обозначалась существительным somnium, которое происходит от латинского корня sommus - «сон». Высшая категория, visiones, - благородные «видения». В них открывалась какая-то истина, причем человек в момент видения мог как спать, так и бодрствовать.
Решающий поворот произошел в XII веке, когда понимание снов стало более демократичным. Быстрый рост городов и григорианская реформа сделали монастыри не столь изолированными и ослабили их престиж. Сны начали ускользать за стены обителей, теряли сакральный характер и превращались в явление, присущее любому человеку. Становилось ясно, что сны связаны с телом и, возможно, даже имеют отношение к физиологии и медицине. Интерес к ним возрождался, возникали новые теории и толкования.

сон св.Урсулы.(1495)

Хильдегарде Бингенской, которая была одновременно монашенкой-прорицательницей и врачом, принадлежит трактат «Causae et сигае» («Источники и средства»), в котором она утверждала, что сны есть нормальное свойство «человека в добром расположении духа». Хильдегарда выдвинула концепцию мужчины и женщины, согласно которой дух не отделялся от тела. Вместе с тем аббатиса в своих рассуждениях отвергала телесное происхождение сна, а подчас и существование галлюцинаций.

Как бы то ни было, новое толкование сновидений основывалось на теории настроений и физиологии. Против «дьявольских видений» Хильдегарда Бингенская советовала сновидцам «опоясать крестом тело страждущего шкурой лося или косули, произнося слова заклинания, которые прогонят демонов и укрепят сопротивление человека».
Причиной возрождения внимания к снам стала литература.«Роман о розе» Гийома де Лориса и Жана де Мена, есть не что иное, как роман-сновидение. В основе его лежит сон молодого человека, который рассказывает его от первого лица: «На двадцатом году моей жизни, в то время, когда любовь властно требует, чтобы молодые люди воздавали ей должное, я лежал однажды ночью, как обычно. Я крепко спал и увидел прекрасный сон, весьма мне полюбившийся. Сон, впрочем, был весьма далек от действительности. Я поведаю его вам, дабы усладить ваше сердце…»

Рассказ сна здесь - литературный прием, однако в нем наблюдаются весьма показательные изменения тона, статуса сновидения и общего его понимания.
В поэме XIII века «Крестьянин Гельмбрехт» немецкого поэта Вернера Садовника образцовый крестьянин и отец размышляет, как вернуть на путь истинный заблудшего сына. Он видит четыре сна: «иносказательных» (непонятных без ученого толкования) или «прямовешательных» (ясно показывающих то, что случится).

В средневековой Западной Европе восстанавливалось понимание сновидений, существовавшее во времена язычества, при этом оно подвергалось модернизации и кодификации. Постепенно складывалась традиция изображения тела человека во сне. Художники чаще всего показывали сновидца лежащим на правом боку, правую руку он клал под голову. Человек, умевший смирять свое тело, изображался в спокойной позе, а человек разнузданный - скрюченным. Средневековая система образов тщательно кодифицировала положение тела человека, видевшего сон, поскольку оно выражало ожидание вмешательства божественного. До наших дней дошло множество подобных образов и автобиографических снов. Однако изображение увиденного во сне кошмара впервые появилось только в XVI веке на акварели Альбрехта Дюрера, относящейся к 1525 году. Художнику приснился заполонивший долину потоп. «Первый поток воды неумолимо приближался; он обрушился с такой быстротой, с таким ревом, он поднял такой вихрь, что я пришел в ужас и, проснувшись, дрожал всем телом. Прошло немало времени, прежде чем я пришел в себя. Встав утром, я все это нарисовал, как видел, сверху. Бог совершенен во всяком деянии», - написал художник внизу листа.

В XII-XIII веках очеловеченный и осмысленный разумом сон оставался Граалем, бесконечным стремлением к Богу. Во второй половине XII века он сыграл, кроме того, решающую роль в изобретении чистилища - места между адом и раем, третьего, в которое христианина уносили видения.

(Жак Ле Гофф, Николя Трюон "История тела в средние века".Перевод с французского Елены Лебедевой)

Отредактировано Regina (23-10-2010 21:57:10)

ЖИТЬ И УМИРАТЬ В СРЕДНИЕ ВЕКA

Что значило в эпоху Средневековья жить и умирать?
Однозначно ответить на этот вопрос, разумеется, трудно, хотя в наше время исследование тела и повседневной жизни стало привычным для истории ментальностей и исторической антропологии.
Манера «проживать свою жизнь» определялась в ту пору социальным положением и религиозными ограничениями; она не была одинаковой на всем пространстве христианского мира; наконец, она изменялась в течение долгой эпохи Средневековья, даже если считать ее концом XV век.

picture from a medieval book of Old Testament scenes

С одной стороны, ощущался «терпкий вкус жизни», о котором писал Йохан Хейзинга в удивительной, богатой предзнаменованиями книге «Осень Средневековья».
«Когда мир был на пять веков моложе, все жизненные происшествия облекались в формы, очерченные куда более резко, чем в наше время. Страдание и радость, злосчастье и удача различались гораздо более ощутимо; человеческие переживания сохраняли ту степень полноты и непосредственности, с которой и поныне воспринимает горе и радость душа ребенка»
Историк не случайно употребил слово «осень». Он соотносил жизнь женщин и мужчин в XV веке с этим временем года, когда все плодоносные силы природы и существующие в ней противоречия усиливаются и обостряются.
Как писал в XVI веке поэт Агриппа д'Обинье, «осенняя роза изысканнее всех».

Итак, «бедствиям и обездоленности неоткуда было ждать облегчения, в ту пору они были куда мучительнее и страшнее.
Болезнь и здоровье разнились намного сильнее, пугающий мрак и суровая стужа зимою представляли собой настоящее зло.
Знатностью и богатством упивались с большей алчностью и более истово, ибо они гораздо острее противостояли вопиющей нищете и отверженности».

С другой стороны, существует особый взгляд историка Филиппа Арьеса на отношение к смерти в Средние века.
Он полагал, что смерть тогда воспринимали легче, она не выглядела столь жестокой и столь суровой, как сегодня.
«Так умирали в течение веков и тысячелетий, - писал он в «Эссе по истории смерти в Западной Европе» (1975). - В древности господствовало представление о смерти как о явлении привычном, близком и не столь уж страшном, к ней относились довольно безразлично. Оно противоположно нашему представлению: для нас смерть настолько страшна, что само это слово мы избегаем произносить».
По-видимому, «смерть прирученная», о которой говорил Арьес, противостоит «терпкому вкусу жизни» людей позднего Средневековья, которую воссоздавал Хейзинга.

миниатюра 14в.Германия

Легче всего сказать, что истина лежит между...
Изучение периода старости показывает, что почтенный возраст пользовался уважением, но вместе с тем существует огромное количество средневековых текстов о коварных «старушонках».
Из анализа отношения к больным видно, что они были одновременно и отверженными, и избранными, а мертвецы - одновременно отвратительными и возвеличенными. Именно подобные противоречия позволяют понять, что означало в Средние века жить и умирать.

ВОЗРАСТЫ ЖИЗНИ

Напротив, хорошо известно, на какие этапы делили жизнь человека в Средние века.
Представление о возрастных этапах являлось наследием Античности, которое христианство переосмысливало , соотнося человеческую жизнь с историей Спасения. Как отмечает Агостино Паравичини Бальяни, «средневековая культура восприняла основные схемы возрастов жизни, разработанные в древности, особенно те, что основывались на цифрах "3", "4" и "7"» .

Цифра «3» восходит к Аристотелю, который в трактате «Риторика» утверждал, что жизнь делится на три фазы: рост, зрелость и закат. Получается биологическая арка, на вершине которой располагается возраст зрелости: «Зрелость обладает всеми полезными качествами как молодости, так и старости. А что касается крайностей и недостатков, то они свойственны зрелости в допустимой мере».
Именно этот образ Средневековье вообще и Данте в частности восприняли на свой счет. Поэт писал, что «жизнь - это всего лишь подъем и спуск», а «совершенная натура» присуща человеку, достигшему примерно тридцати пяти лет.
Нередко тридцатилетние оценивались в Средние века как люди «совершенного возраста», ибо, достигнув его, согласно святому Иерониму, Христос почил, «завершив круг своей телесной жизни».
Абеляр, в свою очередь, говорил, что тридцать лет - это «совершенный и зрелый возраст», поскольку он соответствует тому, в котором Христос получил крещение. Таким образом утверждалась идея, что возраст крещения, смерти и воскресения Христа является идеальным возрастом священника.

миниатюра из средневековой книги.

Еще важнее для Средневековья оказалась цифра «4», восходившая к греческому философу Пифагору, который, вслед за Диогеном Лаэртским, «разделял жизнь человека на четыре части, на каждую часть отводя по двадцать лет».
Каждой из них соответствует определенное состояние и степень влажности.
Согласно врачу Гиппократу, ребенок - влажный и горячий, юноша - горячий и сухой, взрослый человек - сухой и холодный, старик - холодный и влажный. 

В Средние века о четырех возрастных периодах писал в первую очередь Альберт Великий.
Для него «преимущество их состояло в явной связи с важными изменениями внутри человеческого тела, в выявлении биологических этапов (тридцать, сорок и шестьдесят лет)». Но кроме того, рассуждения античных авторов великолепно вписывались в картину четырех времен года, созданных Господом, согласно Книге Бытия, в четвертый день Творения.

Число «7» тоже восходило к греческому наследию. Исидор Севильский различал следующие периоды:
от рождения до семи лет - infantia,
с семи до четырнадцати лет - pueritia,
от четырнадцати до двадцати восьми лет -adulescentia,
от двадцати восьми до пятидесяти лет - juventus,
от пятидесяти до семидесяти лет - gravitas,
после семидесяти лет - senectus - и еще период, обозначавшийся словом senium, «глубокая старость».

Что касается деления жизни на пять или шесть возрастных периодов, то оно принадлежало отцам Церкви.
А в позднее Средневековье появилось деление на двенадцать периодов, как, например, в анонимной поэме XIV века «Двенадцать месяцев в картинках». В ней физиологическая эволюция человека отождествлялась со следованием месяцев в году.

Hoseless old man (рис.из книги о средневековье)

Таким образом, в эпоху Средневековья сохранялось сложившееся в Античности биологическое видение.
В христианской традиции говорили не о закате жизни, а о непрерывном движении к Царству Божию.
Святой Августин даже рассматривал старика как нового человек, готовившегося к жизни вечной.
(Жак Ле Гофф, Николя Трюон)

Не перестаю восхищаться этой дамой

Вера Средневековья

Речь пойдёт о таком явлении, которое историки, начиная примерно с 60-х годов прошлого века, стали называть народным христианством. О вере, которая в значительной мере отличалась от веры людей образованных.
О том, чем был Бог для этих людей, для простецов, как их называли тогда, или для неграмотного безмолвствующего большинства, как называют их сегодня.

То, что в европейской науке в конце 19 -начале 20 веков описывалась как двоеверие, называлось не вполне точно – люди считали себя искренними христианами. Что такое двоеверие? Вот одно из самых известных событий в религиозной истории Галлии – будущей Франции.
Хлодвиг, вождь племени франков, завоевавших римскую Галлию и потом передавших ей свое имя, язычник принимает христианство.
До нас донесли хронисты описание всей этой процедуры, произошедшей в Реймсе, после чего Реймс стал столицей Франции.
     Епископ реймсский святой Ремигий произносит проповедь. Этот образованнейший сын церкви, читавший античных риторов и Августина Блаженного и естественно Святое Писание, строит свою проповедь на антитезах: «Склони выю, гордый варвар, под иго Христово, поклонись тому, что ты сжигал, сожги то, чему ты поклонялся!».
То есть он обозначает полный, абсолютный внутренний переворот, перелом, переход к совершенно иной системе воззрений и ценностей.

Хлодвиг. В 498 году первым из франкских королей перешёл в католическую веру, что послужило началом христианизации Галлии. Считается основателем Франкского королевства и первым официальным королём французской монархии.

А Хлодвиг? Его история, история его обращения выглядит иначе. Жена Хлодвига была христианкой, и Хлодвиг колебался.
У него были определенные политические резоны перейти в христианскую веру.
Франки пришли в Галлию не как грабители, это не был набег, они завоевали эту территорию, должны были ей править, а подавляющее большинство населения - христиане. При этом духовенство было единственным образованным сословием из туземных, из галло-римлян, и оно пользовалось авторитетом. Однако не стоит все сводить только к политическим аргументам, вряд ли они у него отделялись особо. После различных колебаний он поддался на уговоры жены и сказал: «Вот, иду сейчас воевать с бургундами. Ты, жена, молись своему богу, если твой бог дарует мне победу, я приму его».
Победа была дарована, и Хлодвиг крестился.
Он ведь и прежде не отрицал существования Христа, как не отрицал существования Вотана(Одина) и прочих древнегерманских богов.
Ему было важно совершенно другое - кто из них настоящий, подлинный, сильный. Конечно, есть и тот, и другой, только один - в полной мере бог, а другой, тот же Вотан,  уже и не совсем бог, не вполне.
Когда конунг Норвегии Олаф Святой  распространял религию любви и добра, он делал это очень своеобразным способом.
Он говорил: ты свободный викинг и имеешь право выбора, хочешь - принимай мою христианскую веру, не хочешь - сейчас поставим тебе на живот таз с раскаленными угольями. \
Свободный человек имеет право свободного выбора. И победив двух братьев викингов, он им предложил тот же самый выбор.
Братья посовещались и сказали: «Знаешь, конунг, мы примем твоего бога и будем тебе служить. Только не думай, что мы испугались - ты победил нас, и значит твой бог сильнее нашего, вот и все!»
Так что им не особенно важно, какой там бог подлинный, а какой нет.

До 19 века в Германии существовало поверье о дикой охоте, о том, как в ночь на Крещение мчатся души по небесам, и дикий охотник, вождь этой компании, носит имя Вотана. Есть Вотан, есть, только он - демон, а не Бог.
Вообще отношение к Богу и к святым было иным, не таким, как сейчас. Это теперь, когда мы смотрим на иконы нашей восточно-христианской религиозной традиции или на статуи западно-христианской традиции, на эти умиротворенные лица, нам кажется, что общение со святыми могло быть только благостным. И у святых отношение к людям тоже вовсе не всегда было таким уж благостным! Святые творили чудеса, которые нам сегодня могли бы казаться смешными, но которые совсем не были смешными для тех, кого они наказывали, иногда они были просто жестокими.

Дикая охота Одина.

Некий крестьянин из бенедиктинского аббатства не желал молиться в день святого Бенедикта, а работал, жал, и когда ему сказали, что он должен почтить святого, еще и обругал этого святого дурными словами.
И что же? Тут же у него из рук выскочил серп и отрезал ему кисть руки!

Менее страшное, но еще менее пристойное чудо сотворил святой Гангульф.
Этот святой граф  вел вполне достойный образ жизни, но никогда никаким аскетическими подвигами не отличался, хотя был чрезвычайно благочестив. А его подлая, неверная жена со своим любовником, кстати – монахом, его убила.
Когда тело его на носилках несли хоронить, уже начали твориться всякие чудеса: парализованные начинали двигаться, слепые видеть. И вот служанка, будучи сему свидетельницей, прибежала  к неверной жене и сказала: «У нас погиб святой!».
Жена же ответила:  «Святой из него как из моей задницы».
Однако этот святой сотворил-таки чудо: ежегодно, в тот самый день, когда он был убит, его неверная жена могла разговаривать только той частью тела, которое было упомянуто выше!

Св. Гангольф и часовня в его честь в Бургундии.

Так что возможны и такие святые! Да что там, согласно легендам сам Господь наш ведет себя иногда достаточно решительным образом.
Некий игрок в кости при каждом неудачной броске очень грубо выражался.
Как правило, средневековые ругательства принимали форму богохульств, то есть содержали  упоминания Христа, Девы Марии.
И вот в один далеко не прекрасный день, с распятия, находившегося в комнате игрока и богохульника, сходит сам Господь Бог наш и втолковывает ему, мол, то, что ты оскорбил меня, – ладно, я тебя прощаю, мы, мужчины, бываем несдержанны на язык, но ты оскорбил мою Пресвятую мать, и вот этого уже я тебе не прощу никогда и ни при каких обстоятельствах.
И вслед за этим начинает его наказывать. Но все заканчивается хорошо – богохульник естественно умирает, но успевает раскаяться перед смертью. Это - хорошая концовка для того миропонимания.
Все мы умрем, и от этого никуда не денешься. Вопрос не в том, когда ты умер, а как ты умер,  успел ты покаяться, раскаяться в своих грехах или нет.
В данном случае этот негодяй успел раскаяться, и все – ему обеспечено небесное спасение.
То, что нам кажется невероятно мрачным, далеко не всегда таким бывало, в том числе и в народных верованиях.

Хочется завершить историей, легендой 12 века о сестре Беатрисе, хотя надо сказать сразу, что эта история абсолютно нейтральна, без какой-либо привязки к реальности - в отличие от массы других житий, таких, например, как житие того же святого Гангульфа, которое рассказывает о вполне конкретном человеке, графе, современнике Карла Великого.
Так вот, записана легенда во Фландрии, и она послужила основой для пьесы замечательного франкоязычного бельгийского драматурга Метерлинка.
В некоем монастыре жила-была сестра Беатриса. Она цвела невинностью, жила со своими сестрами во Христе, больше всех почитала Богоматерь, а это - излюбленный персонаж подобных житий святых, Богоматерь-заступница.
Беатриса ей молилась – у нее стояла статуя Богоматери в келье. И вот однажды в этот монастырь явился некий священник, поскольку женщины в традиционных религиях сами не могут отправлять таинства. А это значит, что для того, чтобы исповедовать, причащать и прочее, нужно духовное лицо мужского пола. Но оказался сей пастырь не пастырь Божий, а волк в овечьей шкуре!
Короче говоря - несчастная пала. Оплакала она свою судьбу горячими слезами, даже не рискнула попросить у Господа прощения, решив, что она погублена навсегда, только еще раз попросила прощения у Богоматери и ночью тайком убежала.
Убежала естественно в город, где творятся сплошные безобразия. И предалась там известнейшей профессии, другой видимо не знала…

Прошло много лет. Ее красота начала увядать. Поклонников становилось все меньше, все меньше доходов, и начала ее мучить ностальгия по прошлому и по тем местам, где она была.
И вот, взяв посох и котомку, она, как паломница, отправилась в свой родной монастырь, где была когда-то так счастлива.
Она подошла и спросила у сестры-привратницы, не помнят ли тут некую сестру Беатрису.
«Почему помнят? - сказала ей сестра привратница. - Она и сейчас здесь живет в сиянии святости, все женщины с округи приходят к ней поведать ей свои сердечные тайны, никто не уходит не утешенным». 
– «А мне можно?»
-  «Можно».
Она идет в свою собственную келью и видит там Богоматерь, которая улыбается и говорит: «Ну что же ты нагулялась? Как женщина женщину я тебя прощаю, ты ушла – я заняла твое место, ты вернулась - я ухожу. Оставайся и впредь не греши».
И она осталась в этой келье и опять-таки долго изнуряла тело свое и плоть свою различными аскетическими подвигами, никому не отказывала в помощи и добром совете, тем более что сама-то в жизни много чего перетерпела, и в конце концов скончалась в сиянии святости.

Вера тех людей действительно отличилась от веры высокой, веры богословской.
Не всегда можно было разделить так жестко и четко добро и зло. В конце концов, существуют предания и легенды о добром дьяволе. Например, рассказ  том, как дьявол принял обличие человека и служил у одного купца приказчиком, которому так невероятно и во многом помог, что тот в нем души не чаял, сделал его своим наследником и выдал за него свою дочь.
Однако год спустя новоявленный зять явился к своему тестю в своем подлинном обличие и сказал ему, что возвращается в ад, – лучше вечность в аду, чем жизнь хотя бы один год со сварливой женщиной!

Не все безнадежно! Пусть дьявол действительно везде и всюду. Но, например, святой Седрик увидев, как бежит дьявол, держась за щеку, закричал ему: «Стой, дьявол, именем Господа заклинаю, скажи, откуда ты?»
И выяснилось, что дьявол прорвался в женский монастырь и решил залезть под рясу к пресвятой аббатисе, а та закатила ему хорошую оплеуху. И дьявол  быстро бежал и при этом приговаривал: «Ну ладно, ну не хочет не надо, но зачем же сразу драться?!».
Так что побороть дьявола, оказывается, можно не только различными аскетическими подвигами, можно и иначе.
Несложно понять этих людей. Все хорошее, дурное, счастье и несчастья свои, и грехи свои тоже они несли к престолу Бога, к образам святых.
Вот какая изумительная молитва одной молодой бретонской незамужней крестьянки была записана уже довольно поздно, в начале нового времени: «Матерь Божья, зачавшая без греха! Помоги мне грешить без зачатия!».
(Лекции по истории. > Цикл лекций «Легенды и мифы европейской истории» Лектор - Кандидат исторических наук, доцент, старший научный сотрудник Института всеобщей истории РАН, специалист по истории западноевропейского Средневековья, автор учебника "История Средних веков" (в соавторстве с А. Я. Гуревичем)Д. Харитонович))
http://www.lectures.edu.ru/default.asp?ob_no=12113

Давно, очень давно уже обсуждали здесь на форуме, мог ли простой крестьянин 12 - 15 в.в. вырваться из своей среды и стать, например, купцом.

На Руси, особенно в той ее части, где жили выходцы из Новгорода, (да и в самой Новгородской республике) это было точно  возможно.
А вот в Европе, в Англии и Франции...
Но выяснилось, что были примеры. Одним из них является Епископ Парижа.,
Морис де Сюлли (Maurice de Sully) (между 1105 и 1120—11 сентября 1196) — епископ Парижа с 1160 года, инициатор строительства Собора Парижской Богоматери.

Ибо он родился в семье крестьян, а точнее сервов, но сумел получить образование и достичь многого. Сам.

Подробнее о нем  можно прочитать, например в Вики.

Отредактировано Marion (16-02-2011 18:06:16)

..

А почему он Гентингтон, когда он - Хантингтон!