Секс и досуг
Ален де Либера

Сформулированную апостолом Павлом в Первом послании к Коринфянам матримониальную доктрину можно разделить на две половины.
        Первая превращала брак и половые брачные отношенияв гипотетический императив, благоразумное положение, позволяющее сберечь главное - время для молитвы, свободу, понимаемую как необходимое условие в реализации человеческого бытия, подразумевающего «бытие-для-Бога».

Сексуальное общение в браке было способом защитить себя от искушения, от разжигания желания, преследующего дух и завладевающего им. Это был путь, гарантировавший полноценное использование времени. Ценой уступки речь велась о привкусе внутренней свободы, угрожавшей более желанием невоздержности, нежели невоздержностью желания. Итак, правильное использование секса - использование Мориака, — чередуемого с молитвой, и брак как половая альтернатива закону желания.

Второй тезис разъединял состояние в браке и состояние греха, признавая, что брак решительно не мог укрыть от забот, то есть основательно защитить душу от разжигания иного рода, более ужасного, более мучительного, словом,более действенного, разжигания семейной жизни — «повседневности». Согласно Павлу, однажды вступившие в брак мужчина и женщина были постоянно «разделены» между двумя видами забот, ибо им следовало печься «о ближнем» и продолжать угождать Богу. Исходное терапевтическое чередование, казалось, должно перейти во внутреннее противоречие, в метания души между двумя «противоположными требованиями». Там, где апостол сначала предусмотрел возможность наследования, — если не спокойного, то, по крайней мере, стремящегося к успокоению и, порой, достигающего его, — в браке обнаруживался обман. Удовлетворение коньюктурного (поскольку оно повторно), но превосходящего желания, в конечном счете, отступает перед постоянной и непревосходящей (поскольку она структуральна) «тревогой», частично связанной с желанием, а еще больше с «мирским», со «скорбями по плоти».

Чтобы понять интеллектуальное сознание представителей средневековья, надо научиться уважать разнообразие типов выражений и своего рода изложений, исходить из внутренних тенденций, дабы суметь прояснить последующее. Приравнивание брака к прелюбодеянию или - выражаясь более содержательно - изобличение брачных отношений как отношений прелюбодейных находит частое подтверждение у средневековых богословов, во всяком случае, напрасно забывают, что прелюбодеяние в это время ставилось выше брака, и делалось это как раз во имя самостоятельности любви, которую брак не мог позволить ни полностью, ни даже частично. Идея, что любовь может в своей сути достичь истины вне брачных связей, как и идея, делающая из брака сомнительное и слабодействующее лекарство от домогательств плоти, — «типично средневековые».

      Стоит принять во внимание следующую альтернативу: в этих конкретных рамках все происходит так, как если бы никто не заботился о поиске в браке полной реализации любви. Свободная любовь не считалась развратом, атрибуты любовника и любовницы были как раз те самые, которые современные христианские поборники «супружеского секса» относят на счет мужа и жены: самоуважение, благородство, честность, личное достоинство. В крайнем варианте выражения это равносильно тому, что спать вне брака следует с тем (или с той), кто кажется достойным составить супружескую партию и кто как раз таковую и составляет, составлял(а) или будет составлять... для другого (или другой). Любить вне брака «пристойную» персону — именнов этом заключалась максима, порождающая ночную культуру любви, дневным выражением которой была «куртуазная любовь». Но не все средневековье было таково. Такова его значительная часть, которую надо постараться понять прежде, чем встроить ее в надлежащую перспективу. Было бы здорово, если бы «традиционалисты» и «прогрессисты» хорошенько взвесили все это прежде, чем спрессовать десять веков Истории в лозунгах своей полемики.

7 марта 1277 г. епископ Парижа Этьен Тампье запретил преподавание 219 тезисов. В прологе к своему syllabus, датированному 1276 г. по пасхальному исчислению, которого придерживались тогда в Париже, он не обозначил источника осуждаемых тезисов. За одним большим исключением: в сочинении О любви Андре Капеллана, заглавие которого было вынесено в начало параграфа, любовные вольности риторически распахивают двери всем опасностям — некромантии, колдовству, заклинанию демонов ивсяческим «заговорам».
    Кроме того, тем же решением мы осуждаем книгу О любви, называемую также О боге любви. Мы осуждаем также книгу о геомантии. И еще мы осуждаем некромантические книги, списки или перечни, иными словами, все то, что содержит колдовские рецепты, заклинания демонов, а также то, что путем заговора может подвергать души опасности. Вместе с тем, мы осуждаем все то, что явно посягает под тем или иным видом на чистоту нравов и правоверность.

  Это осуждение касалось сочинения очень распространенного среди читающей парижской публики семидесятых годов XII столетия. Текст De amore, возведенный — не без преувеличения — многими историками в ранг «манифеста распутства», не был сочинением философа. Однако надо полагать, что он изрядно будоражил умы в Соломенном проулке, и потому парижский епископ счел необходимымвыступить именно против него.

Рассмотрим теперь «систему секса», осужденную в 1277 г. Особо обратим внимание на шесть тезисов, соответствующих номерам 166, 168, 169, 172, 181 и 183 силлабуса в том порядке, в котором они упоминаются в Картуларии Парижского университета.

— Грех против человеческой природы, сколь бы ни был он направлен против природы рода, не противоречит природе индивида, даже при дурном использовании совокупления.
— Целомудрие само по себе не есть добродетель.
— Полное воздержание от плотских дел вредит и добродетели, и человеческому роду.
— Удовольствие, полученное от сексуальной активности, не мешает мыслительной активности и ее применению.
— Целомудрие не есть высшее благо при полном воздержании.
— Простой блуд, блуд неженатого с незамужней, не является грехом.

  Каким образом эти шесть самостоятельных, то есть обособленных высказываний в том виде, в котором они существуют, образуют систему? Здесь есть два возможных прочтения:
      одно — рассмотреть тезисы, явно выраженным, общим предметом которых является половая мораль, направляемая отвлеченно, то есть в исключительно доктринальныхи авторитарных рамках паулинистического закона;
другое - попытаться заполнить в написанном оставшиeся пустыми места, дабы извлечь подлинную основу изложенного.

К тексту статьи

Еще немного об этом. 

"В 1507 году городской совет французского городка Амьен принял новый закон: "Муж не имеет права делить ложе с женой в первую брачную ночь без разрешения своего сеньора, прежде чем сам сеньор не соблаговолит разделить ложе с супругой своего вассала".
Если бы такое распоряжение вышло сегодня или даже лет сто-двести назад, правозащитники и новоиспечённые мужья наверняка устроили бы марш протеста. Но в начале 16-го века вышеизложенный юридический акт простые горожане встретили бурей радости! Больше того - муж-вассал даже старался материально отблагодарить своего сеньора за "первопроходство". Чем обьяснить этот феномен? Альберто Гомес, исследователь средневековья, утверждает :всё дело в суевериях, бытовавших в то время среди простонародья.
В древности, когда в Европе процветали шаманские культы, считалось, что только колдун способен лишить девушку невинности без "побочных эффектов", вроде гнева духов и богов. Например, у древних скандинавских племён существовал такой обычай. С наступлением темноты перед первой брачной ночью волхв уводил девственницу в лес, разжигал костёр и приносил богине Фрие жертву - лося или кабана. И только после этого совершал с девушкой ритуальное соитие. В Средние века роль волхва унаследовал феодал, причём это было не только его правом, но и священной обязанностью.

Французский этнограф Пьер Гордон пишет, что владетельным графам и герцогам в год приходилось лишать девственности до сотни девственниц. Ну, а если сеньор по возрасту уже не мог совершать такие подвиги, его функции брал на себя кто-нибудь из сыновей или слуг. Право первой брачной ночи распространялось и на монахов. Истории известен случай, когда монахи одного монастыря в Пьемонте обратились к местному епископу с просьбой избавить их от подобной процедуры и соблазна. Иерарх пошёл им навстречу и заменил право первой ночи уплатой денежной компенсации.
В папуаском племени арунто незадолго до свадьбы жених просил двоих-троих приятелей похитить невесту и сорвать красный цветок её невинности. Те выполняли желание друга и возвращали невесту родителям. С этого момента все мужчины племени () могли прийти в её дом и опробовать новоиспечённую женщину. Как только поток желающих исчерпывался, новобрачные играли свадьбу. Подобный альтруизм процветал и в других районах земного шара" ().

Из комментариев.

Лезнрафт:
"Что ж, в некоторых областях России за девичьим целомудрием действительно очень строго следили. Но столь же часто всё выглядело решительно наоборот. Добрачные дети ни в коем случае не оказывались помехой для свадеб – отнюдь! Их-то матери как раз и считались «первыми невестами на деревне». Ведь каким было со времён глубокой древности главное требование к женщине? Чтобы могла выносить и родить здоровых, крепких детей. Вот и сватались парни наперебой к молодым матерям, уже доказавшим свою женскую полноценность. Когда же замуж шла девушка – как знать, не «пустоцвет» ли попался?..
Так было, в частности, на Русском Севере, у старообрядцев. Порою добрачных детей заводили даже нарочно, с тем чтобы вернее засватали, чтобы не остаться безмужней…
А если отцом добрачного ребёнка был знатный воин, боярин, сам князь (именно над такими ситуациями мы всего чаще и рыдаем в кино) – юную мать не только не проклинали, её на руках носили и в своём роду, и в роду жениха: счастье в дом приманила! Все знали, что воинов, особенно знатных вождей, осеняла милость Богов. В Древней Руси рабыня, родившая дитя от хозяина, освобождалась из рабства…".

http://www.liveinternet.ru/users/rosa_d … 122651706/

Как напоминает Жак Россио(Jacques Rossiaud, «Sexualite»), источники, которыми располагают историки, естественно, отражают мнение только тех, кто умел писать и описывать.
Писать и при этом хулить умели монахи, клирики, давшие обет целомудрия и очень часто склонные к аскетизму.
Дошедшие до нас высказывания светских лиц чаще всего происходили из протоколов суда и содержали в себе обвинения, свидетельские показания или оправдания. Причем, дабы защитить себя, люди говорили так, как было положено.
Что же касается романов, сказок и фаблио, то их сюжеты и интриги были почерпнуты из повседневности «средневекового человека». Однако, как писал Жорж Дюби, подобные примеры играли свою роль в «определении общепринятых правил в области любви и сексуальных отношений»(Georges Duby, Le Chevalier, la femme, le pritre. Le manage dans le France feodale, Paris, Hachette, 1981, reedition dans Feodalite, Paris, Gallimard, coll. «Quarto», 1996; Male Moyen Age. De I 'amour et autres essais, Paris, Flammarion, 1988; «La femme gardee», in Georges Duby et Michel Perrot (dir.), Histoire des femmes en Occident, Paris)

Таким образом, можно сказать, что половая природа тела в Средние века оказалась сильно обесцененной, порывы и желания плоти в большой степени подавленными. Даже христианский брак, который не без затруднений был утвержден законом в XIII веке, оправдывался стремлением уменьшить вожделение.
Сексуальная близость допускалась и могла быть оправдана только как средство для достижения одной-единственной цели - зачатия. «Слишком пылкая любовь к своей жене есть прелюбодеяние», - повторяли церковники.
Человеку предписывалось обуздывать свое тело, и какие бы то ни было «отклонения» запрещались.

В постели женщине следовало быть пассивной, а мужчине - проявлять активность, но не слишком увлекаясь.
В то время один лишь Пьер Абеляр (1079- 1142), возможно думая о своей Элоизе, осмеливался утверждать, что господство мужчины «прекращается во время супружеской близости, когда мужчина и женщина в равной степени обладают телами друг друга».
Однако для большинства, как внутри Церкви, так и в миру, мужчина занимал главенствующее положение.
«Мужчина является господином тела женщины, он держит его в своих руках», - резюмировал Жорж Дюби (Авторы опирались на работу Жоржа Дюби (1919- 1996), внесшего неоспоримый вклад в изучение отношения феодального общества к женщине («Рыцарь, женщина и священник», 1981; «Дамы XII в.»))

Эта и последующие иллюстр.из книги "Love, Marriage, and Family in the Middle Ages"(David Herlihy)

В сексуальном поведении была установлена иерархия дозволенного. На самой вершине пребывала девственность, сохранение которой в течение жизни именовалось целомудрием. За ней следовало целомудрие вдовства и, наконец, целомудрие в браке. Согласно «Декрету» монаха из Болоньи Грациана (кон. XI в.-ок. 1150 г.), «христианская религия одинаково осуждает прелюбодеяние обоих полов». Впрочем, это скорее теоретическое соображение, чем утверждение, имеющее отношение к реальности.

Церковь также предписывала мирянам «праведное соитие», то есть брак.
Идеологическая и доктринальная власть Церкви выражалась в практике наложения наказаний.
О ней свидетельствуют специальные учебники, предназначенные для священников, которые принимали исповеди.
В них перечислялись все грехи плоти, а также налагаемые за них покаяния и епитимьи.
Так, согласно сборнику епископа Вормсского начала XI века, названному, подобно многим другим, «Декретом», женатого человека полагалось спрашивать на исповеди, не «совокуплялся ли он в положении сзади, наподобие собак».
И если оказывалось, что он так поступал, то должен был покаяться и на него следовало наложить «епитимью в десять дней на хлебе и воде».
Близость с супругой во время месячных, перед родами или же в воскресенье влекла за собой такое же наказание.
Разумеется, один за другим осуждались грехи фелляции, содомии, мастурбации, прелюбодеяния, так же как и сексуальная связь с монахами и монахинями. Сурового наказания заслуживали и разные «ухищрения», к которым якобы прибегали супруги (семь лет покаяния налагалось на женщину если она... «дабы он, благодаря ее дьявольским действиям, больше ее любил»)

Историк Иреней Марру задавался вопросом: «А ложились ли вместе любовники, которых воспёвали трубадуры?»
Над теми же вопросом размышлял и Жорж Дюби. Ибо для Средневековья связь между телом и любовью вовсе не являлась сама собой разумеющейся. С одной стороны, любовь воспевалась в куртуазных романах, с другой - Церковь объявляла ей войну, ограничивая ее строгими рамками брака, окончательно оформившимися к XI веку.

Однако очень может быть, что литература приукрашивала действительность и рыцарская, «куртуазная» любовь представляла собой лишь своего рода компенсацию сексуальной и чувственной недостаточности, присущей той эпохе.

Историческая обстановка плохо подходила для телесных игр и сердечных порывов, какими они живописались в романах и песнях. Участие в войнах и крестовых походах оставляло совсем немного времени для романов, даже при том, что многие крестоносцы, по свидетельству хрониста XII века Фульхерия Шартрского, отправлялись в Иерусалим для того, чтобы добыть женщину.
Демографический рост обусловливал рост числа холостяков.

Согласно средневековым рассказам о любви, все начиналось с обмена взглядами - еще одно свидетельство того, что в те времена главным органом чувств являлось зрение. Когда проходило первое потрясение от внезапно нахлынувшего чувства, влюбленный принимался вздыхать и умолять, получал в награду поцелуй и, наконец, плотскую любовь.
В «Романе о розе» содержатся даже великолепные уроки утонченного сексуального удовольствия: «И когда они примутся за дело, то пусть каждый из них действует настолько ловко и с такой точностью, что наслаждение неизбежно испытает в один и тот же момент как один, так и другой. Не следует одному оставлять другого позади: они должны двигаться вместе, пока не достигнут гавани; именно тогда они испытают полное блаженство».

из манускрипта «Романа о Груше» Гильома де Лори

Куртуазные романы, исполненные сладострастия, нежности и эротических вольностей, нередко являли собой рассказы об адюльтерах, как, например, истории Тристана и Изольды, Джиневры и Ланселота. Однако Церковь была тут как тут.
Устами духовников она клеймила грехи, навязывала мирянам аскетическую мораль, в чем часто находила поддержку семей, заинтересованных в устойчивости браков, хотя начиная с XII века для вступления в брак требовалось согласие обеих сторон.
И все же примерно от 185 до 191 дня в году, говоря словами Жана-Луи Фландрена, Церковь оставляла «время для объятий».

Тем не менее Средневековье не ведало того, что называется любовью у нас.
Мы рискнем это утверждать, несмотря на резкость и категоричность данного суждения.
Слову любовь (amor) даже придавался уничижительный смысл: оно означало пожирающую дикую страсть.
Разумеется, трубадуры воспевали fin 'amors, утонченную куртуазную любовь, родившуюся при феодальных дворах (cours) Прованса. Однако принижение amor сохранялось.
Сказанное не означает, что мужчины и женщины Средневековья не ведали порывов сердца и телесных ласк, что им были чужды плотские наслаждения и привязанность к любимому человеку.

Исключение составляли, по-видимому, Элоиза и Абеляр. И коль скоро подлинность их переписки практически установлена, можно сказать, что они стояли у истоков письменного выражения любовного чувства. Причем оба находились вне обычных рамок брака.
И даже в этом невероятном союзе юной пятнадцатилетней женщины и мэтра, достигшего зрелости, выходца из мелкого дворянства, оскопленного в конце концов в результате происков опекуна Элоизы Фульбера, любовь никогда не высказывалась от первого лица.
И сын Элоизы и Абеляра не был свидетелем их любви, он родился, когда родители уже были разлучены.

С надгробия Абеляра и Элоизы (1817, Париж, кладбище Пер-Лашез)
Абеляр изображен рядом с Элоизой, напоминание об истории их любви, самозабвенной и полной страданий.
Элоиза по завещанию была похоронена в могиле Абеляра.

Как же на самом деле в Средние века обстояло дело с сексуальной моралью?
Вплоть до XII века еще можно было встретить духовных лиц, которые участвовали в боях, хотя это явление и не носило массовый характер. Священники чаще обзаводились женами и сожительницами, чем воинскими доспехами и оружием.
Что же касается светских лиц, то они беспрестанно ссорились и дрались, вовсю предавались плотским утехам, которые не сводились к одной только сексуальной жизни. Аристократия оставалась такой же полигамной, какой была в период «варварства».

Телесные практики разных социальных групп отличались друг от друга, как и последовательность и строгость в следовании запретам. Противостояние разных общественных категорий прослеживалось даже в сексуальной сфере.
Так, супружеские союзы в благородных и знатных семьях невозможно себе представить без внебрачных связей.
У имущих людей полигамия считалась нормальной и действительно допускалась. Среди неимущих строже соблюдалась установленная Церковью моногамия. Что же касается целомудрия, то оно, по замечанию Жака Россио, являлось «весьма редкой добродетелью» и «оставалось уделом монастырской элиты, ибо большая часть белого духовенства имела сожительниц, если только священники не были совершенно открыто женаты».
Духовник Людовика Святого, к примеру, всячески подчеркивал, что король строго соблюдал целомудрие в браке, поскольку подобное поведение являло собой исключение из правила.

Филипп-Август (1180-1223), последний французский король, практиковавший полигамию, правил как раз в то время, когда происходили изменения в этой области жизни. Овдовев, он женился на Ингеборге Датской. Однако брак оказался бездетным.

Филипп Король Франции

Тогда монарх отослал от себя жену и завел внебрачную связь, вскоре став двоеженцем.
Духовенство сочло такое положение дел недопустимым, и короля отлучили от Церкви.
В результате он вернул ко двору Ингеборгу Датскую, но жить с ней не стал, а заключил в монастырь.
Отвергнутую королеву побуждали возвратиться в Данию, однако она отказалась, считая Францию своей страной.
Несмотря на пренебрежение со стороны мужа, Ингеборга пользовалась при дворе почетом и уважением, удостаивалась доверия многих своих подданных. Эта необыкновенная женщина вдохновила анонимного творца на создание одной из прекраснейших книг Средневековья - «Псалтири Ингеборги» - шедевра и образца теологической мысли, в котором описывалась вся история христианства от Сотворения мира до Апокалипсиса, включая Воплощение Христа и Страшный суд.
(Жак Ле Гофф, Николя Трюон "История тела в средние века".)

В противоположность распространенному мнению, люди Средневековья не испытывали ненависти к наготе.
Ее действительно осуждала Церковь.
Тем не менее обнаженное тело оставалось в центре дилеммы: его обесценивали и возвышали одновременно.
Христианство решительно отвергало античные обычаи - гимнастику (от греческого слова gymnos - «обнаженный»), которой атлеты предавались, скинув одежду.
Правда, с тех пор как утвердился брак, имевший целью зачатие, супружеским парам дозволялось ложиться нагими, как о том свидетельствуют многочисленные изображения. Тем не менее даже в браке нагое тело оставалось опасным.
А изображение обнаженных супругов в постели могло означать грех сладострастия.
В этом случае лишь контекст позволял определить, шла ли речь о распущенности или о следовании законам брака и продолжения рода. Итак, нагота пребывала в униженном положении, но, несмотря на это, воспринималась по-разному: как красота или как грех, как состояние невинности или как зло.

миниатюр.из Романа о розе

Воплощением амбивалентности телесной красоты человека в эпоху Средневековья являлись Адам и Ева.
С одной стороны, их изображали, старающимися скрыть свою наготу, ставшую наказанием за первородный грех.
С другой - их тела напоминали не только о грехе, но и об изначальной невинности.
Они давали возможность запечатлеть красоту, которую Бог даровал мужчине и женщине.
Образы Адама и Евы встречаются очень часто начиная с XIII века, что свидетельствует о притягательности физической наготы для средневековых людей. На изображениях воскресения мертвых из гроба и из могилы выходят не скелеты, а тела, вновь обретшие свою плоть.

Адам и Ева с французской книжной миниатюры.

Вместе с тем обнаженное тело чаще всего ассоциировалось с опасностью, если не со злом, и было связано с дикостью и безумием.
Когда в романе Кретьена де Труа сходит с ума рыцарь Ивэйн, он дичает, убегает в лес и живет там голым, сорвав с себя одежду. Состояние обнаженности считалось, кроме того, в высшей степени рискованным с точки зрения морали, поскольку связывалось с бесстыдством и эротизмом. Напротив, одежда воспринималась не только как украшение, но и как защитная броня.

Наготе противостояли монашеское одеяние и, в еще большей степени, военный мундир.
Для самых именитых членов общества существовали торжественные ритуалы облачения в соответствующую одежду: монашеский постриг и рукоположение священника, посвящение в рыцари.
Один из самых важных ритуалов - коронация - состоял в том, что король снимал одежду и облачался в королевское платье.
В этом проявлялась противоречивая природа одежды: она обнажала и скрывала наготу тела.

Потрясающе показательный пример связан со святым Франциском Ассизским.
Свое обращение и переход в апостольское состояние он ознаменовал актом публичного раздевания.
Он предстал нагим перед епископом, перед собственным отцом и перед народом Ассизи, дабы торжественно показать, что отказывается от имущества, от социального положения и какого бы то ни было богатства (Святой Франциск снял с себя полученную от отца одежду, объявив, что впредь будет считать отцом своим не Петра Бернардоне, а Небесного Отца)
Таким образом, святой Франциск буквально исполнил то, к чему на рубеже XII и XIII веков призывали поборники бедности и отказа от земных благ: «Нагими следуйте за нагим Христом».
Литература хорошо показывает, как в игре наготы с одеждой весьма своеобразно вырисовывался идеал куртуазности.
Куртуазные герои - как женщины, так и мужчины - были красивы.

Старейшее из известных изображений Франциска, созданное ещё при его жизни; находится на стене монастыря св. Бенедикта в Субиако

У женщин красоту обнаженного тела подчеркивала красота волос, собранных в косы.
Тело куртуазного мужчины представлялось взору его дамы, дабы она восхищалась им и желала его, так же как и другие дамы, которые могли его видеть.
Ланселот, герой романов артуровского цикла, блистал красотой с головы до пят.
Красивы были его волосы, глаза, рот, шея и плечи, руки  и ноги.
Вместе с тем куртуазные герои и героини заботились также о красоте своей одежды, что способствовало развитию моды.
Куртуазная нагота обладала двойственностью.
Она могла выступать и как гимн физической красоте, и как жало сексуальности и сладострастия.
Мужчины и женщины Средневековья метались между красотой обнаженного тела и красотой одежды, между невинностью и грехом, использовали украшения или беззащитную простоту собственного тела.

Ланселот и Джиневра. Британская библиотека.

Нагота оставалась проблемой и не утрачивала противоречивости даже и за гробом, когда воскресшие тела попадали в рай.
Многих теологов терзал вопрос о том, будут ли тела избранных обнаженными или одетыми.
Ибо находились аргументы в пользу как одного, так и другого ответа. Впрочем, большинство теологов, по-видимому, сделало выбор в пользу наготы, хотя торжествовавшее христианство в очередной раз заключило ее в рамки, подчинило правилам и по-своему «цивилизовало».
(Жак Ле Гофф, Николя Трюон "История тела в средние века")

В Китае после встречи очередной наложницы с императором специальный специалист специально вопрошал императора: "Оставить или не оставить?" И если звучал вердикт "Не оставлять", то спец-специалист особым образом нажимал на живот женщины, дабы "драконово семя" истекло прочь. Насколько это было эффективно - вопрос не ко мне.

А вот не надо такие источники читать. 
Подобную чушню пишут такие аФторы,ага...Денис Абсентис и еже с ним.
Им мозг черепную коробку разрывает в потугах написать что-нить шедевральное.
Вот и пишут на радость тем, кто элементарно мыслить не умеет.